Сестры озерных вод - Олли Вингет

Только потом, стоя нагим на лобной поляне, он понял, почему Матушка подходила тогда, почему испытующе смотрела на него: она пыталась найти отпечаток леса, услышать его отголоски в бессвязном копошении, разглядеть янтарь и зелень во взгляде. Но Лежка не был тем самым сыном. Он узнал это на холодном рассвете, когда из чащи к нему так и не вышли ни старый лось, ни серая волчица, ни шатун-медведь, даже буря не разыгралась, даже соки в старой сосне не заструились от неба к земле. Словом, ни единого знака леса, которым бы тот признал Олега своим. И Демьян остался главным сыном.

Зато Лежка помнил всю свою жизнь от момента зачатия на этой самой поляне до каждой секунды, в которой пребывал в любой момент своих дней. Прошлое было для него открытой, изученной, но все равно любимой книгой. Настоящее же таило в себе тревоги, ожидания, а с ними и разочарования. Будущее и вовсе напоминало Олегу туман над гнилым болотом: не видно ни зги, только плещется что-то во мгле, живое и опасное. А понять, зверь ли там дикий или мавка мертвая, получится, лишь подойдя ближе, сделав будущее настоящим, а после — и прошлым. Узнав его и запомнив.

Так Олег жил в мире с миром, лесом и людьми. Он привык верить словам старших, привык слушаться, привык исполнять, привык быть тем, кем родился, — вторым мужчиной лесного рода. Ему не суждено было стать Хозяином, но это Олега не печалило. Он прожил ту безответную ночь на поляне, запомнил ее и смирился. Это Демьяна ломали, кромсали, дичили, готовили стать Батюшкой. Лежка же оставался в ладу с собой.

Даже одиноким он себя никогда не чувствовал, Стешка всегда была рядом, такая же покорная и молчаливая, сестра его кровная, погодка, тихая, ласковая, как слабый ветерок в поле. Олег помнил день, когда Глаша понесла ею. Он продолжал быть розовощеким младенчиком, а мать круглилась, тяжелела, лишая его сладкого молока. Батюшка совсем перестал показываться в доме, все бродил по лесу, возвращался, садился на пороге, потрошил дичь. Аксинья смотрела на него через окно, и Лежка помнил, как хищно сжимали подоконник ее худые пальцы.

Когда он рассказал об этом Глаше — намного позже, юношей, пытающимся разобраться в разладе семьи, который почти уже привел их к гибели, — тетка только махнула рукой:

— Не можешь ты этого помнить! Года не было тебе. Чего мелешь-то?

Но он помнил. Все помнил. И пусть родную мать ему приходилось звать теткой, он точно знал, чье чрево вытолкнуло его наружу в мир, полный законов и тайн, ему неподвластных, где Аксинья была им Матушкой, грозной и могущественной, как сам лес.

И теперь Олег торопливо шагал по родной поляне к лесу, понимая, что восстает против всех правил, на которых держится эта земля. И запоминал каждый свой шаг.

ОЛЕСЯ

Когда жар схлынул так же внезапно, как и возник, Глаша первой кинулась к двери. По ее грозному виду было понятно: она собирается не просто догнать спятившую ведьму, но и хорошенько ее поколотить. Леся и сама была бы не прочь как следует пнуть Аксинью, но рана на бедре опять болела — куда там пинаться? Поспеть бы за бегущими к лесу. Смотреть на воспаленные края, заполненные черным гноем, Лесе не хотелось. Она просто затянула потуже концы повязки и ринулась на крыльцо.

В последний момент ей показалось, что плотно запертая дверь, ведущая в соседнюю комнату, приоткрылась и в коридор через щелочку уставились огромные растерянные глаза. Но думать об этом не нашлось времени.

Бежали они втроем, спеша пересечь поляну, и ночь сгущалась над ними, сменяя стремительный закат. Седые космы Глаши растрепались, подол ее платья цеплялся за траву. Старуха то шла, то бежала, то застывала, чтобы отдышаться, и вновь пускалась бегом. Олег не отставал, но и не пытался вырваться вперед, его окаменевшее лицо скрывало бушующую тревогу. Леся догнала его, хотела дотронуться до плеча, но не решилась: поняла, какая битва разгорается внутри. Олегу, молодому и сильному, этот путь давался куда тяжелее старой Глаши. Что-то мешало ему обогнать тетку, устремиться в лес и первым вцепиться в сумасшедшую Матушку, оттащить ее от брата. Он медлил, он сомневался, он тревожился, а может, и боялся. Но почему? Разве не праведен их гнев? Спятившая ведьма утащила в чащу маленького мальчика — чем не сюжет для сказки, в которой обязательно должно победить добро? Они и есть это добро! Так вперед же! Чтобы скорее оказаться в моменте, когда все жили долго и счастливо. Но Лежка терзался виной, Леся чувствовала это. Он не знал, можно ли нарушить правила дурацкого леса, помешав Матушке закончить начатое.

— Спятившие идиоты, — прошипела сквозь зубы Олеся, утирая пот.

Сама она нисколько ни о чем таком не переживала. Пусть даже Стешка осталась в доме смывать черную жижу с лица брата, распластавшегося на столе, — втроем им под силу скрутить одну полоумную бабу. Если что и беспокоило Лесю, так это тропа, которую она пообещала отыскать среди осин, сосен и болотных кочек. Хорошо, если будет она плотно вытоптанной, широкой и короткой, чтобы к первым лучам солнца оказаться на трассе. А дальше все решится само. Остановить машину, откреститься от странных попутчиков, найти первый же травмпункт и рассказать о своей беде.

— Я очнулась в лесу, — скажет она жалобно, а слезы сами потекут по щекам. — Я ничего не помню, помогите мне!

Ей, разумеется, помогут. Определят в больничку, прочистят раны, начнут искать родню. А дальше… Дальше она не заглядывала. На память, бросающую ей жалкие ошметки прошлого, как скупой хозяин — пустые кости ненавистному псу, сложно было положиться, но и эти крохи складывались в странную картину. Надеяться, что ее отыщет ликующее семейство, не приходилось. Но любая проблемная семья лучше этой, свихнувшийся в своей лесной глухомани. Поэтому отыскать тропу виделось Лесе главной задачей. Достаточно, на ее взгляд, легкой.

Взгляд этот поменялся в ту же секунду, когда она последней из бегущих шагнула на хвойный ковер. Лес зашумел, приветствуя ее. Он был повсюду. Высокий, непроходимо густой, пахучий, влажный, живой. Скрывающий в себе все что угодно, только не тропу, которая на рассвете привела бы их к дороге.

АКСИНЬЯ

Лобная поляна тускло светилась серебром. Это луна рассеянно роняла на нее мерцающие лучи, не понимая, как же так скоро прошел день, как же так быстро наступила ночь. Когда творишь большую ворожбу, время ускользает сквозь пальцы, сам не замечаешь, что стареет мир, что иссыхаешь сам. Отогнали бурю — вот и половина дня истлела. Пролили кровь за чужую жизнь — вот и вторая ушла в никуда.

А теперь Аксинья стояла на коленях, чувствуя под собой колкую хвою и палую листву, а ночь вступала в свои права, окутывая ее темнотой. Было время, когда тьма леса приносила покой и чувство невероятной силы. Тогда Аксинья была молода. Кожа ее была гладкой, тело — горячим и податливым, но разум уже заострился, а душа очерствела. Это было время ее ведьмачества, время заговоров и обрядов, время, когда лес принимал ее Матушкой, любил и благоволил ей. Сколько ночей она провела тут, нагая, с пальцами, перепачканными землей и кровью? Лучших ночей всей ее жизни. Ни вспомнить, ни подсчитать. Но одну из них Аксинья желала бы, да не могла забыть.