Одна отдельно счастливая жизнь - Виталий Вольф

В начале восьмидесятых Светлана Ставцева, главный художник известного в те годы по всему Союзу Омского театра драмы, пригласила меня поработать. Там же работал и ее муж, известный театральный художник и мой друг по учебе в МСХШ Николай Эпов. Так что собиралась хорошая компания, нельзя было не попробовать. Омск поразил сибирскими морозами под 40 градусов и красивым старинным зданием театра. Когда начал отсматривать спектакли, удивление еще больше возросло. Таких эмоциональных, захватывающих постановок в Москве я как-то не видел. Мастеров, казалось, было много, а страсти, открытого чувства – не очень. Первые спектакли: “Двое на качелях”, “Орфей спускается в ад”, “Царская охота” помню до сих пор. Дуэт Тани Ожиговой и Николая Чиндяйкина – это живая жизнь на сцене. Красавица Ожигова воплощала пылкость и страсть, Николай – внешнюю сдержанность при глубокой внутренней эмоциональности. Но главное, все актеры жили как бы в одном ключе. Чонишвили, Лобанов, Ицков, Алексеев – я сразу запомнил неизвестные тогда в Москве имена. У Николая и Татьяны бывал дома – прекрасная обстановка чистого искусства, поэтическая и возвышенная. Я думал: как оторвана Москва от всей страны, сколько энергии у нас уходит в пустоту! Мне хотелось сделать что-то полезное для этого театра, для Омска – серого, замершего, но не сдающегося. Первая же серия плакатов, появившаяся на стендах города, вызвала живой интерес: их сдирали со стен и вешали дома. Появилась хорошая статья в газете “Молодой сибиряк”, затем – в московской “Театральной жизни”. В целом я сделал для Омского театра около 40 плакатов за 8 лет.

В начале шестидесятых поступил в нашу мастерскую заказ на плакаты от какого-то Детского музыкального театра. Никто не хотел брать “что-то детское, несерьезное”. Я посмотрел на бланк заказа: “Художественный руководитель театра Н.И. Сац”. Неужели та самая? В книге, придуманной и изданной Михаилом Кольцовым в 1935 году с предисловием Георгия Димитрова, театру Наталии Сац посвящена целая глава. Уникальная книга эта, шедевр советского дизайна и полиграфии, чудом сохранилась с 37-го года. Авторы, Михаил Кольцов и Мария Остен, расстреляны. Наталия Сац, говорят, тоже тогда исчезла в ГУЛАГе. На фото она юная, худенькая девушка. Неужели она смогла возродить свой театр?

Конечно, я не мог отказаться от этого заказа. Взял с собой книгу – “Губерт в стране чудес” – и поехал на улицу 25 Октября, где тогда располагался театр. Встретился с молодым директором, В. Проворовым. Он стал мне рассказывать историю театра – и тут вошла полная женщина в шубе. Наталию Ильиничну узнал сразу: улыбка та же, что и на фотографии в книге, хотя следы пережитого – несомненны. Тем не менее очень дружелюбна и доброжелательна, полна и обаяния, и шарма. Сотрудничество наше продолжалось несколько лет, сначала в старом помещении Славянского базара, затем в новом здании, на Ленинских горах. Чем больше я узнавал Наталию Ильиничну, тем сильнее ощущал, что эта так много пережившая женщина – настоящий вулкан жизненной энергии. Она как будто хотела наверстать упущенные годы, реализовать сразу все свои замыслы. Я смотрел на нее и думал, какой она молодец. Внешне она чем-то напоминала мне мать, и судьбы у них были схожи. Но Наталия Ильинична создала движение, охватившее весь мир, принесла столько радости детям разных стран, а моя мать свою энергию и силу потратила на то, чтобы всю жизнь оставаться винтиком в чьей-то политической игре, которая казалась ей великим делом. Как и ее сестра Рома, не оставившая после себя ничего, никакого следа, кроме пачки мандатов. Они, конечно, по-своему тоже были счастливы, но считали, что культура – это мальчик на улице, который своей щеткой чистит ботинки “борцам”, политиканам и вождям.

Я думал, глядя на Н.И. Сац: а может быть, она и пострадала от своей “чрезмерной” талантливости, как живой укор ленивым или бездарным коллегам? Как выразился Великий Вождь, глядя в спину уходящему из его кабинета М. Кольцову: “Слишком прыток!” Вот и вся вина. Что тут мудрить! Написал пару строк, отнес куда надо – вот и нет конкурента, будь он хоть трижды гений. И живи себе спокойно, пиши гимны, получай ордена. Много таланта не надо!

Мне, помню, так хотелось поговорить обо всем этом с Наталией Ильиничной, но директор предупредил меня, что она никогда не поднимает эту тему и просит не напоминать ей о прошлом.

Наталия Ильинична запомнилась мне женщиной очень организованной, четкой. Когда начались встречи – надо было прийти минута в минуту. Часто я был свидетелем, как она спокойно, но жестко распекала подчиненных, даже директору доставалось. Но никто не обижался, авторитет в театре у нее был беспрекословный. Вместе с тем она любила посмеяться, ценила шутки, розыгрыши. Когда мы разговаривали с ней тет-а-тет – спрашивала о матери, о родне, о тех, кто погиб. Но как только кто-то входил – эти темы прекращались.

Она любила искусство авангарда, иногда вспоминала А. Экстер: “Но сейчас – другое время”. Говорила всегда кратко, отрывисто, не “расслабляясь”, как будто внутри ее стучал хронометр, отчитывая минуты. Терпеть не могла болтовни и долгих объяснений. Ценила время, которого так много потеряла.

Я сделал для театра 4 плаката, но помню не все названия. Наталия Ильинична особенно любила “Волшебную музыку”. На втором месте был плакат к опере Пуччини “Чио-Чио-Сан”. С этими плакатами Н.И. Сац объездила, говорят, полмира.

В 1993 году, когда был в Варшаве, узнал о ее кончине. Ей было 90 лет.

Мне кажется иногда, что в советское время даже самые деловые люди и циничные карьеристы все-таки больше ценили хорошую компанию приятных людей, чем голые деньги. Я был, наверное, в этом смысле не исключение. Десять лет работал в Театре Моссовета с администратором Валентином Марковичем Школьниковым, завлитом Толей Митниковым, фотографом Верой Петрусовой и юной Валечкой Памфиловой (будущим директором этого театра). Теплые, неформальные дружеские отношения установились с первых дней знакомства. Очевидно, поэтому я делал любые заказы для театра, слившись с общей атмосферой творческого горения. С трепетом входил в первый раз в кабинет Юрия Александровича Завадского. Это было вскоре после очень громкой премьеры его спектакля “Петербургские сновидения”, и Ю.А., как звали главного режиссера все свои, был в приподнятом, веселом настроении. Когда меня представили, он сразу спросил, указывая на фотографию какого-то черноволосого юноши на своем столе: “Вы не узнаете, кто это?” Я стал вглядываться, но Завадский сам ответил: “Юный Маркс! Трудно поверить, правда? Романтический красавец, поэт! Стихи писал!” В кабинете было много народу – все улыбались. Очевидно, слышали этот “тест” не в первый раз. Что же в нем зашифровал великий режиссер? Надо было срочно это понять! Я сказал: “Да, Юрий Александрович, трудно поверить – Романтизм и Революция!” – “Вот-вот, этого не надо забывать – романтизм коммунизма!” Затем перешли к делам, что-то обсуждали. Про себя я думал: не самообман ли это, не попытка ли как-то оправдать свой союз с коммунизмом, с КПСС, с Брежневым? А что делать-то? Бросить театр, актеров, публику? А стихи Маркса я уже однажды слышал: эти стихи на немецком языке были вписаны в старую польскую тетрадку рукой Розы Люксембург, с которой моя бабушка училась в одной школе. При обыске в 1949 году все пропало.