Долгое молчание - Этьен ван Херден

Летти Писториус полюбила Большого Карела, и — таковы пути любви — обратного хода не было. Как и многие другие романы, их роман родился во время цветения деревьев, под солнечным светом, и стал глубже с пылкими поцелуями лунными ночами, и ринулся навстречу трагедии с той же уверенностью, с какой вода течет по хорошо построенному, каналу.

Их любовь извергла их в бурлящую запруду плотины, полную вихрящейся пены, и обломки кораблекрушения крутились в водовороте и бились о стены; в запруду, где вырванные с корнем растения и затонувшие насекомые кружили и тонули, и всплывали на поверхность, чтобы тут же снова затонуть. У них был выбор — бросить плотине вызов или опустить руки, поддаться и смотреть, как паводковые воды увлекают за собой руины и мертвые создания.

В 1943 году Летти Писториус сидела в маленькой каюте на борту «Виндзорского Замка» и размышляла, а громадный корпус судна вздрагивал, когда терся о причал в гавани Кейптауна, оркестр на палубе играл жизнерадостный марш, а команда и пассажиры бросали вниз, семьям и друзьям на причале воздушные шары и ленты серпантина. Младенец Джонти Джек прерывисто сосал грудь. Он родился на экваторе. Господь свидетель, это было нелегким делом: потные роды, кровавые, с москитами и корабельным доктором, которого позвали из салона, где он валял дурака с девушками и моряками. Судно медленно продвигалось вперед по черной воде. С каждой схваткой Летти чувствовала себя так, словно она тоже судно, плывущее по глубоким водам. Бремя внутри нее было слишком тягостным, с нее спрашивали слишком много, и она раскачивалась вместе с океаном, ожидая, что он поглотит ее.

Все было так хорошо спланировано: нежные любовные письма Карела из Йерсоненда в Лондон, его обещания, что он исправится, ее ответы, говорящие, что она подумает, и вдруг, вскоре после ее прибытия в Лондон, новость — она беременна, и между ней и Карелом замелькали телеграммы среди все более зловещих рассказов о войне.

Младенец был беспокойным; он мотал головой и дергал сосок, он сосал и срыгивал, извиваясь от колик. Такова история ее путешествия: быть заключенной в каюте с краснолицым младенцем, с распухшими, болезненными грудями, с бесконечным страхом, что немецкая подводная лодка крадется, как акула, под днищем судна, выжидая время.

Она была полностью выключена из неистовых флиртов военного времени, которым предавались остальные пассажиры. Страх и неуверенность оказались теми подводными течениями, которые заставили отбросить все общепринятые условности: неистовое общение началось сразу после отплытия из Саутгемптона и продолжалось с такой лихорадочной интенсивностью, что этот рейс сделался легендарным на пассажирской линии Саутгемптон — Кейптаун.

Говорили, что во время этого плавания было зачато больше младенцев и рухнуло больше браков, чем когда бы то ни было. Когда бы Летти ни взглянула в иллюминатор, она видела бутылки из-под шампанского, ныряющие в море с верхних палуб и исчезающие в пенистых волнах. Ночами она слышала хихиканье и пьяные спотыкающиеся шаги в коридорах, хлопки пробок от новых бутылок с шампанским, а однажды, когда на мостике бушевала вечеринка, их корабль проплыл в опасной близости от дружественного сторожевого корабля, не задев его буквально чудом.

С наступлением темноты корабль напоминал ночной клуб, унесенный в открытое море, забитый отчаявшимися людьми, которые искали забвения в сексе на скорую руку, алкоголе и обильной еде, накрываемой в салоне со сверкающими канделябрами и оркестром из семи человек и черной джазовой певицей из Нью-Орлеана. Стюард, приносивший Летти завтрак в каюту, рассказывал, что однажды вечером певица обнажилась до пупка и распевала спиричуэлзы, тряся грудями.

Летти крепко обнимала младенца, мечтая оказаться в Кару, мечтая о вечернем ветерке, пахнущем кустарниками кару, и лунным светом, и пылью; она мечтала о полуденном запахе обожженных солнцем скал, о воркованье голубей в садах Йерсоненда Она путешествовала, зная, что происходит нечто непоправимое, что вторая мировая война схватила мир в свои руки и переворачивает его, в точности, как генерал, лежа в своей комнате в старом Дростди, кладет руку на глобус и вращает его, словно он Бог, а земля — лишь его игрушка.

Война — это генерал, приснилось ей как-то ночью, старик жестокого и таинственного происхождения, профессиональный солдат, сила более чувственная, чем похоть людей на борту судна, впавших в истерику в своей боязни черной немецкой подводной лодки.

Летти бросила Большого Карела и уехала в Лондон, стремясь вырваться из удушающей атмосферы Йерсоненда. Она происходила из респектабельной семьи — одной из самых значимых в округе. Ее отец, рыжебородый фельдкорнет, возглавлял отряд рейнджеров, которые довели черную повозку, запряженную быками, до самого Йерсоненда, где он и остался, став адвокатом. Ее брат, пошедший по стопам отца и унаследовавший его практику, считался одним из лучших мэров Йерсоненда за все годы его существования, в особенности в трудные годы депрессии, когда денег не хватало, и африкандеры испытывали большие лишения. Именно он устроил так, чтобы к ним отправили итальянских военнопленных.

Летти, происходившей из подобной семьи, было совсем непросто выйти замуж за мужчину с матерью-азиаткой и отцом, бывшим, согласно сплетням и слухам, полукровкой; все усложнялось еще и тем, что Большой Карел всегда боролся с ограничениями. Один его план следовал за другим — все это были попытки утвердиться и завоевать полное приятие белого общества Йерсоненда.

Летти просто не могла больше это выносить. Город сомкнулся вокруг нее, как удавка. И тогда она воспользовалась деньгами, которые оставил ей отец, и уехала в Лондон, в неопределенность. Но накануне отъезда, обливаясь слезами, они с Большим Карелом в отчаянном порыве страсти зачали ребенка — их сопливого ребенка со сморщенным личиком, которого Летти сейчас прижимала к груди, открывая телеграмму и не сознавая, что стюард с вожделением смотрит на ее сосок, который младенец сосет, выплевывает, тычется в него и снова выплевывает.

— Могу я помочь вам? — спросил стюард. — В военное время в телеграммах всегда содержатся плохие новости.

Она покачала головой, и стюард удалился. Летти прочла телеграмму, и у нее внезапно закружилась голова.

Я чувствовала это, думала Летти, это предчувствие преследовало меня все путешествие. Она снова взглянула на телеграмму. Ее отправил брат через два дня после того, как вода отказалась течь в гору. «Водный проект провалился. Карел исчез. Считается умершим. С любовью, твой брат».

Она вскочила на ноги, едва не уронив младенца, и, спотыкаясь, вывалилась из каюты, наткнувшись на чету Фридландеров, пару, бывшую для нее великой поддержкой во время всего путешествия, хотя для них это тоже было трудное время: они бежали с родины в поисках новой жизни на самом юге Африки, далеко от возмутительных восторженных лозунгов Гитлера, от безумия, в англо-говорящий мир.

Их восьмилетний сын Ингемар подбежал к Летти. Он был блондином, копией отца — ничего от смуглой красоты матери-еврейки. Младенец зачаровывал его. Его бледные, нервные родители оделись в лучшую одежду. Каждый держал в руке воздушный шарик и нес чемодан; они остановились, уставившись на всхлипывающую женщину.