Долгое молчание - Этьен ван Херден

Она так и не узнала, как точно выполнил Джонти Джек ее наставления. Как он переехал в свой домишко в Кейв Гордже и жил там, словно состояние Бергов не имело к нему никакого отношения. Как он пытался, пусть и не всегда успешно, стать скульптором, чтившим бессмертные творения.

26

Сидя у пруда, поглаживая рыбку и чуя по запаху приближение Инджи, Марио Сальвиати, каменщик-скульптор бродил по улицам Флоренции, своего родного города, как он часто делал, сидя с Эдит Берг возле котлованов, предназначенных для канала стремительной воды, с провизией для пикника, которую она выкладывала перед ним.

Остатки большого валуна, расколотого на куски, еще дымящиеся, лежали рядом с ним и Эдит. Он велел рабочим разводить костер под валунами, лежавшими на пути канала. После того, как валун целый день нагревали, распевающие кхоса передавали по цепочке полные до краев ведра и заливали его водой. Камень трескался, и становилось проще расколоть его кирками и ломами на мелкие кусочки, а потом погрузить на телеги и вывезти.

Возле такого камня и сидели Марио и Эдит, а вокруг них плыли запахи пара и самой сердцевины камня, до этого не тронутой воздухом. Они ломали на куски хлеб, испеченный Эдит, пили кофе и лимонный сироп, а Марио брел по узкой vicoli своего родного города, вдыхая аромат свежеиспеченного тосканского манного хлеба. Протягивая руку за персиком из сада Большого Карела, он думал о рубленой куриной печенке с сырым луком, маринованным в вине.

Сейчас, сидя у фонтана Дростди, он легким шагом шел вперед, через Ponte Vecchio, в сторону Duomo, возвышавшегося над городом, как огромный кривой валун. Он шел мимо уличных ларьков, мимо людей, сидевших в тратториях под открытым небом, мимо цыганок, дежуривших на углах в надежде на поживу, мимо детей, с хохотом игравших на тротуарах. Наконец он добрался до Piazza San Marco и пошел на обычное свидание с одной картиной.

Это был образ, который он навещал каждое воскресенье, перед тем, как начиналась еженедельная работа в карьере Le Cave di Maiano, где семейство Сальвиати уже несколько столетий работало каменотесами. В прежние времена камень для строительства притаскивали в город по крутому и сложному пути, через Фьезоле, мимо монастыря Сан Доменико и далее, медленно и осторожно, потому что очень многие scalpellino оставались без ног на этой дороге, где камень от тряски вываливался из повозки, вперед, мимо кипарисов, темных, сине-зеленых в тени каменных строений. А оттуда — в то место, которое стало теперь старой частью города, где из камня складывали facciate, фасады, одного поразительного здания за другим…

Каждое воскресенье Марио шел по этой улице к картине монаха Фра Анжелико, которую стал считать своей собственной. Картина называлась «Наречение Иоанна Крестителя». Отец, который не мог говорить, давал имя своему сыну. Марио стоял перед картиной, думая о немоте и наречении предметов; думал, будет ли у него когда-нибудь собственный сын; и, естественно, воскресенье за воскресеньем он все яснее понимал, что никогда не сможет передать своему сыну тех историй о каменотесах, что так хотели бы рассказать ему отец и дед, да не смогли. Я похож на провал между поколениями, частенько думал Марио; провал, где из сочинения выпала нота; безмолвие.

Потом он увидел семерых кхоса, вооруженных палками — они преследовали ящерицу. Они хохотали, пробираясь между кирками и лопатами, разбросанными вокруг. Они поднимали ногами пыль, пытаясь убить маленькую рептилию, и Марио глубже сунул руку в пруд, напугав рыбку кой; та метнулась в сторону, чуть позже осторожно вернувшись к его руке. Эдит наклонилась к нему, разговаривая с ним взглядом, как сумела научиться, и Марио учуял аромат молодой женщины, новой жилички, ходившей вслед за ним день за днем.

Прошли годы, напомнил он себе, и руки твои зудят от желания рубить и обтесывать камень. Ты сидишь здесь, не зная даже, день сейчас или ночь, ты вдыхаешь запах своих воспоминаний, а голову омывают времена и образы, и ты не можешь быть уверен, запах ли это Эдит или этой женщины, которая бесконечно ходит кругами вокруг тебя и клетки с попугаями.

Он уже не помнил точно, помогал ли отцу реставрировать фасад Palazzo Vecchio перед мировой войной, где они работали возле красивого внутреннего дворика с фонтаном и где с лесов он мог видеть туристов, позирующих в панамах и под зонтиками уличным художникам. Или это он лежит на животе рядом с Большим Карелом там, на бесконечных равнинах, прижавшись щекой к месту, где должен пройти уровень воды, и проводит зрительную линию через терновник и муравейники к темной вершине Горы Немыслимой, на таком расстоянии кажущейся синей, и тени охраняют его видения, как дракон?

Пахнет ли это водой фонтанов Флоренции или Йерсоненда, или это то первое ведро, которое они с Эдит вылили как-то воскресным днем в канал, взбирающийся в гору? Спонтанный эксперимент, совершенно против инструкций Большого Карела, просто чтобы увидеть, как вода потечет по каналу, пусть это всего лишь ведро, и посмотреть, как перепуганные кузнечики и муравьи улепетывают от блестящего водяного языка.

Ему часто приходилось напоминать себе, что одни годы отделены от других, что время не течет единым потоком неразделимых капель, что воспоминания и то, что происходит здесь и сейчас — это не единое настоящее.

Ему приходилось сражаться с безумием полной тишины и темноты; он покрывался холодным нервным потом, если простужался и нос у него был заложен, или когда ветер дул с такой силой, что он не мог различить знакомых запахов. Тогда он забивался в свою крохотную комнатку и хватал те несколько надежных, принадлежащих ему вещей, и принюхивался к ним: к резцам, лежавшим на комоде, к одежде, к книгам, которые так и не сумел прочитать, но в которых были заключены труды Цицерона и Данте, к лопатке и биноклю, к ватерпасу. Он сидел в тени колючего дерева кару, перед своей палаткой, рядом с котлованом. Это воскресный день, и Большой Карел, одетый в парадный костюм, сейчас дома, с Летти. Каждую пятницу после обеда Большой Карел скатывал постель, садился верхом на лошадь, на прощанье махал Марио и возвращался обратно через равнины лишь на рассвете в понедельник. Рабочие на выходные уходили к себе в Эденвилль, и Марио оставался один у котлована, чтобы присматривать за динамитными шашками, кирками и лопатами, теодолитом и другим снаряжением.

Он сидел у палатки и ощущал на ладони прохладу рыбьих плавников, и мимо прошел запах генерала, быстро, в спешке, заставив Марио оцепенеть и вспомнить, где он находится. И тут же он снова вернулся к рельефу Микелоцце, «Мадонне с Младенцем», и пальцы Марио заскользили но лицу Эдит, мягкому камню, вырезанному Микелоцце, с такой любовью, мало-помалу, нежным краем резца — щека, нос, лоб, глаз и бровь.

Марио сидел, заблудившись в воспоминаниях — его сознание, как озеро без берегов, уплывало в прошлое, с девизом над головой, за который он так крепко держался в дни, когда ветер обрывал виноградные листья в беседке. Над очагом в их доме в Борго ди Сан-Фредиано висела надпись, вырезанная еще дедом. Тем дедом, который вскоре после ухода Марио на войну умер от болезни, убившей поколения флорентийских каменотесов. Силикоз, легочное заболевание, вызванное жизнью, проведенной в работе над камнем, гравием, каменной пылью.