Сладкая горечь слез - Нафиса Хаджи

— Нормально. Думаю, волнуется за Криса.

— Она обсуждала с тобой свои планы? Что она намерена делать после окончания учебы?

— Стать миссионером, как ты. — Я не смогла скрыть досаду в голосе.

— Уже нет.

Вот это странно.

— Она не рассказала тебе о работе, на которую подписалась?

— Работа? Но она еще учится. Думаю, со временем все расскажет.

Тут-то я и поняла, что не имею никакого права заноситься перед матерью — при таких отношениях между мной и Джо. Моя дочь предпочитает обсуждать важные вопросы с ней, а не со мной. Три года назад Джо, вызывающе вскинув голову, сообщила мне, какие языки намерена изучать, и явно ждала, что я начну возмущаться. Но я промолчала. Она учила его языки, Садига. И я не желала знать почему.

— Я беспокоюсь, — продолжала мама. — Ты должна поговорить с ней, Энджи.

— Ты вернулась раньше. — Я налила кофе и попыталась сменить тему. — Напрасно не сообщила, я бы встретила тебя в аэропорту.

— Может, хватит, Энджи? — резко бросила мама. Я сразу и не поняла, о чем это она. — Я не осуждаю тебя за то, что ты злишься на меня. Ты с детства несешь это бремя на своих хрупких плечах — с того самого времени, как я пошла учиться на медсестру и в итоге сумела выбраться из мрачной пропасти, в которую рухнула после ухода твоего отца. Я моталась по странам и континентам с миссией, а ты сердилась все больше и больше. Я знаю, что была не самой лучшей матерью, Энджи. С годами я исправилась, но ты предпочла не замечать перемен. Ты настолько поглощена ролью матери, что не позволяешь мне стать твоей матерью. Но ты и вправду хорошая мать. Да, я никогда не произносила вслух таких слов, но всегда понимала это. Ты — полная противоположность мне. Ты сосредоточена на детях, всегда присутствуешь в их жизни. Я помню, как в их детстве ты, даже посреди общей беседы, оборачивалась и отвечала на детские вопросы, которых никто кроме тебя и не расслышал, — а для тебя дети всегда были на первом месте. Но сейчас — любому дураку это очевидно — между тобой и Джо что-то произошло. Что бы это ни было, Энджи, не позволяй процессу зайти далеко. Не позволяй, чтобы получилось, как у нас с тобой.

Я прикрыла глаза, пытаясь сдержать слезы.

Мама вздохнула:

— Я не сообщила, что возвращаюсь, потому что некогда было, Энджи. Я очень спешила, все бросила, узнав про Криса. Я вернулась ради тебя, Энджи. Чтобы быть рядом столько, сколько потребуется. Сколько ты захочешь.

Не открывая глаз, я прошептала:

— Я до смерти напугана, мам. Не хочу, чтобы он шел на войну.

— Знаю, детка. — Она обняла меня, повернула лицом к себе и долго гладила по голове — именно так, как мне нужно было — отчаянно необходимо — много лет назад, когда я убежала из дома.

Я был нем и безгласен, и молчал даже о добром; и скорбь моя подвиглась.

Псалом 38, стих 3

Домой из аэропорта я приехала глубокой ночью. Ввалилась в квартиру, швырнула чемодан и пинком захлопнула дверь. Рухнула в постель в очередной наивной попытке уснуть. И в очередной раз не смогла — после таких операций сон невозможен. Промаявшись пару часов, побрела на кухню за чаем и за едой — я проголодалась. Еды, разумеется, не нашлось, и пришлось рыться в чемодане, отыскивая мюсли-батончик.

Дожидаясь свистка чайника, я начала разбирать почту, заботливо сложенную соседкой; милая женщина в мое отсутствие заодно поливала цветы — буйно разросшуюся зелень. Колин — просто сокровище, секретарша на пенсии, проработавшая всю жизнь на разных конгрессменов на Холме, она бдительно хранила мои интересы, проводя в моей квартире, пожалуй, больше времени, чем я сама.

Чайник вскипел. Я бросила чайный пакетик в кружку и, прихватив батончик, вернулась в гостиную. Включила телевизор. Выругалась. Белая рябь на экране. Должно быть, не оплачен счет за кабельное телевидение. И ведь уже не в первый раз — вечно забываю подписаться на автоматическую онлайн-оплату.

Устало запрокинув голову на спинку дивана, попыталась припомнить, что у меня имеется из фильмов. В сумке болтается телевизионная драма на урду, прихваченная в аэропорту Карачи. Но это работа — чтобы поддерживать язык в рабочем состоянии, во избежание неожиданностей в ходе операций. Отличный урду, без всяких субтитров. Многочасовая драма, сложные диалоги — тяжело в учении, легко в бою. Раньше мне очень нравилась экранизация «Источника» Айн Рэнд. Можно, конечно, поставить диск с телешоу на арабском, но и на это нет настроения.

На часах 4.45 утра, значит, на Западном побережье 1.45. Дэн давно спит. В прошлый раз, когда я позвонила среди ночи, он просто взбесился. В самом начале наших отношений он был влюблен в сам звук моего голоса, готов был просыпаться в любое время, лишь бы слышать его и разговаривать. После колледжа я переехала в Вашингтон, а он вернулся в Калифорнию, в Лос-Анджелес, и наша связь — приятная, целомудренная и христианская, практически без чувственной составляющей — оставляла все меньше шансов поближе узнать друг друга. В прошлом году он попытался было углубить отношения, даже заговаривал о браке.

Дэн требовал взаимных обязательств, но моя работа не позволяла строить какие-либо планы. Непонятно, как я вообще так долго продержалась. Уф, хорошо, что все закончилось. Я откусила от батончика, хлебнула чаю, а мысли по-прежнему блуждали вокруг событий минувшей операции.

Когда разведывательная служба «Артемида», частная оборонная структура, на которую я работала, пригласила меня по рекомендации профессора Кроули, я думала, что вместе со славными парнями буду ловить террористов, убивающих мирных американцев. Буду помогать в расследованиях и допросах, и плохие парни никогда больше не нападут на нас. Я не знала тогда того, что знаю сейчас: граница между добром и злом слишком размыта. Гораздо более отчетлива иная граница — между мы и они. Да, мы вынуждены были делать то, что делали. Но в душе моей было нечто такое, что дезориентировало и затрудняло роль, которую я вызвалась играть, мешало сохранять отстраненность — от того, что я видела, частью чего стала.

Я видела этих людей ’ — в капюшонах или с завязанными глазами; наблюдала, как вздрагивают они от клацанья ножниц, вспарывающих их одежду, пока им в уши не втыкали заглушки. Людей, лишенных зрения и слуха. Избитых, закованных в кандалы и цепи. Накачанных транквилизаторами — через прямую кишку. Страдающих недержанием.

Я видела такое всего несколько раз. В процессе «первоначальной подготовки» мне приходилось участвовать лишь в случае крайней необходимости. Оглушительная музыка, бесконечные приказы встать, сесть, ухватиться за решетку камеры. Боль и унижение не нуждаются в переводе. Иногда задание группы состояло в том, чтобы схватить людей на улице, доставить их в тюрьму в отдаленной стране, где они никогда не бывали и которой никогда не увидят. В другой раз нужно было только перевезти заключенного. Забрать его из одного круга ада и переместить в следующий. Часто, слишком часто объект бывал слом лен еще до того, как попадал в наши руки. Но порой я становилась свидетельницей процесса: на моих глазах человек терял способность сопротивляться. Однажды мы забирали арестанта из места, куда сами же доставили его несколько недель назад. Это был совершенно другой человек. И разница — ментальная и физическая — оказалась ужасной. Члены группы фотографировали — они всегда фотографируют. Увидев следы на его теле, я содрогнулась. Порезы и ожоги.