Таун Даун - Владимир Лорченков

* * *

…Конечно, было и хорошее. Например, вороны. Днем я покидал выставку – она разительным образом отличалась от любых французских выставок, что я успел посетить за счет былой своей славы (дело было главным образом даже не в организаторах, а посетителях. Но об этом чуть позже…), и отправлялся в небольшой парк. Сквер во дворе первой публичной библиотеки Парижа. Там, в беседке, я садился на камень и ставил в ноги бутылку вина, доставал кусок сухой колбасы и сыра (все это обходилось мне примерно в пять-шесть евро) и обедал. Причем сыр я крал. Иначе бы обед обошелся в десятку. Но я просто клал круг в карман пиджака. Думаю, они замечали это – французы из магазина. Просто тактично делали вид, что не видят. Позже организаторы, какая-то сметливая русская женщина, сообразившая уехать в Париж и выйти за француза и заведшая механическую, словно бы переводную, речь и неестественную улыбку, как заводят собаку… – писали мне, что «средний чек на обед в Париже стоит 40 евро». Этим подразумевалось, что я продешевил, когда позже пытался честно выпросить у них те копейки, которые потратил на то, чтобы не сдохнуть с голоду на их выставке. Но, конечно, не вернули даже и копейки. Это значения уже не имело. Малыш Даун подкинул мне пару сотен, и я вновь отступил в порядке, хотя и потерял нескольких гоплитов. Я Ксенофонт, а нищета – мои персы. Всю свою жизнь я отбиваюсь от них, умудряясь при этом накарябать на коленке пару строк в свой «Анабасис» перед тем, как вернуться в арьергард отбивать атаку преследователей. Неважно. Итак, вороны… Стоило мне закончить есть, как прилетала целая стая черных птиц. Кружили специально для меня. Я слушал колокольный звон и писал стихи. Иногда переводил что-то. Вийона перевел вновь. О, несколько баллад, не больше. Снега былых времен таяли, пока я снимал повешенных… вынимал из петель… и раскладывал их в виде ассирийских клиньев на глиняных табличках парижских погостов. А что такое клинопись? Латынь бронзового века! Так что я плавно перемещался из Месопотамии в Рим и уже здесь излагал злоключения Цезарей и их семейств безупречной литературной латынью. От меня происходили жанры биографии и военной истории. Я блистал золотым сечением слова и растворялся в средневековых хрониках, чтобы вынырнуть на их поверхность огромным китом. Плюхнуться на поверхность моря. Бамц! И вот уже бегут по воде круги, а с ними и золотые ящерицы Гофмана, и мое имя – Ансельм… студент Альсельм… чаша вина, и мы с Гофманом хохочем, закусывая орехами, вынутыми из пасти Щелкунчика. Крысиный король! Вот кто шуршал под моими ногами, пока я в Париже слушал колокола, смотрел на воронов и переводил Вийона. Я, конечно, потом переводы отослал всюду. Но никто не ответил. Это же не подорожание сахара в Воронеже, не перспективный план Обамы… Это никому не интересно! Один из уродцев этих, литераторов российских, мне так и написал. Литература сейчас не интересна, Владимир. Напишите нам колонку о политических настроениях в… с учетом… Я даже и отвечать не стал. Засуньте себе в задницу ваши в… у… на… Ваши колонки туда засуньте. Постарайтесь сделать это поглубже, чтобы с вами не приключилось того же, что и с мифическими алмазами моего друга Нимбасы. А я, утерев губы обратной стороной сырной обертки, вставал и покидал свой Эдем. Возвращался обратно в гигантский пустующий зал выставки русской книги в Париже. Там меня ждали читатели. Русские читатели. Как и все русские, сбежавшие из своей страны за границу, они хранили на лице отпечаток некоторой… настороженности, что ли. Как будто я в любой момент попрошу у них документы! Один раз я, шутки ради, даже так и поступил. Невероятно, но мой собеседник – какой-то, по его словам, миллионер из пригорода Парижа – вытянулся по стойке «смирно» и протянул свой паспорт. О, русские! Нация самозванцев… Все они замысловато и нагло врали мне, пытались выдать себя за кого-то другого. В результате мне все это так надоело – к тому же никто из них книг не покупал, это же русские… зачем?.. все можно скачать даром в Интернете… вы, кстати, адресок не дадите? – что я стал отвечать им тем же. Врал напропалую. Молодая пара – еще не совсем уверенные… только учились – которая попыталась продать мне дом на юге Франции. Они, знаете, риелторы и зарабатывают массу денег, у них богатые клиенты. Она была беременна. Я сказал им, что у меня трехэтажный дом в Монреале, на берегу реки Сен-Лоран, в Даунтауне, справа небоскреб, а слева – музей Современного искусства[65]. Вот как раз посередке мы и обосновались! Приедете в Монреаль, заходите, не промахнетесь! Полчаса я мучал их болтовней про цены на недвижимость в Монреале. В итоге мошенники, пришедшие на книжную выставку найти кого-то, кто говорит по-русски, чтобы сбагрить ему хоть что-то… получить свой процент… сбежали. Я прогнал их! Ура мне! Потом шли всякие. Какой-то тихий воришка с бегающими глазам из организации, почему-то, «Сибирь – Франция». Почему не Урал? Не Кавказ? Он не знал… Ему я рассказал про то, как меня в Молдавии чуть не расстреляли и мне пришлось бежать с женой и детьми через заледеневший Прут. Постоянно сновали разъезды пограничников, так что мы пролежали сутки в снегу. Средняя – несуществующая – дочь простыла и кашляла, нам пришлось пристрелить ее, чтобы молдаване нас не обнаружили. Дурачок из парижской Сибири так впечатлился этой трогательной историей, что дал визитку, пригласил на еще одну выставку русской книги в Париже, конкурирующую вот с этой… Как бы не так! Идиоты, да моей ноги не будет там, где есть слово «русский». Я буду любить вас издалека, из отеля в Швейцарии! Далее… Идиотка в беретике с ярко накрашенными губами… Она тоже поэтесса! Дочь, по ее словам, «белых» эмигрантов. Но слишком уже советским звучал ее словарный запас… Она явно приехала из СССР. Я подыграл! Мой прадед-учитель, сопровождавший бронепоезды большевиков в Туркестан, превратился в директора гимназии, который сбежал в Стамбул. Оттуда – в Китай. Далее – везде! Прабабка моя – княгиня. Их поймали в Бессарабии, расстреляли. Детей их посадили в концлагерь, а детей детей снова расстреляли… Я же выжил… Ненавижу красную сволочь! Редактору какого-то обтреханного литературного журнала для иммигрантов я описал свою теорию чистоты русского языка за пределами России. Придумал себе двух жен… Первая умерла, я с трудом пережил удар. Да, есть дети. Четверо. Видели бы вы, как все эти русские болтуны жалели моих выдуманных четверых детей! При этом на двух настоящих моих детей им было, уверяю вас, срать. В противном случае они бы не вели себя так, как вели. Люди приходят на выставку купить книгу. Поговорить с автором – как правило, о нем, и вежливо отойти, пожелав хорошего дня. Но это люди. Европейцы… без души. Русские же – сверхлюди! Поэтому они приходят на выставку поймать тебя за пуговицу и два-три часа – несмотря на то, что вдали жмется, может быть, кто-то с книгой для автографа… – болтать и болтать… Нагнетать воздух своим языком поганым. Излагать свою точку зрения на события в Сомали, речь Путина в ООН, свое видение развития планеты. Свою личную историю, наконец. На кой ему, русскому, ты? Он и сам гений! Он и сам с усами! Понятно теперь, почему Петр так хотел эти усы им сбрить. Русский – хищник. Он берет, а не дает. Поэтому они так ненавидят выставки, где нужно что-то купить, и обожают литературные встречи, где можно просто пошлепать своим увесистым языком. Гитлер был прав! Розенберг был прав! Русские – нация философов и говорунов. Забавно, что мне пришлось снова вспомнить об этом в Париже. Наверное, насчет французов вся эта свора в Третьем рейхе тоже была в чем-то права… Зал выставки звенел, потому что пустовал. Толпы появлялись, лишь когда проводились дискуссии. О, поболтать! Поспорить, поверещать! В этом-то русский мастер. Тогда сидения забивались, все что-то несли… ожесточенно доказывали… Столько-то эмоций, и даром! Настоящий праздник! Первомай! Я же от скуки переводил, развлечения ради иногда менял смысл сказанного… Встретил литературного критика Иванову. Она не предложила мне драться, спросила лишь, как я устроился в Монреале. «Устроился»… Я ответил, что не понял вопроса. Ну, с денюжкой-то там как? – спросила Наталья, и стало понятно, что она придает этому вопросу первостепенное значение. Да как… – сказал я. Ну и отлично, главное, денюжка! – сказала Наталья. Я восхитился. Вот это закалка! Вот это Человек! Сразу видна старая школа. Безразмерное брюхо, в которое летят денежки, дачи, награды комсомола, а после и олигархата… Вот что значит уметь устроиться! А посетители тем временем слабым потоком, но шли. Чтобы отделаться от них, мне приходилось проявлять чудеса изворотливости. Как борцу дзюдо, перебрасывать их через бедро и оказываться сверху. Тогда, поняв, что это не он трахает, а его трахают… что это не он пользует, а его пользуют… что не он получает, а с него получает… русский теряет интерес. Вянет, слабеет на глазах. Сдувается. Уходит, отползает. Я выстраивал их рядом, как гроссмейстер – соперников для сеанса одновременной игры. И делал ходы… Отбивал подачи! Пресекал жестко любые попытки сесть мне на голову. Сразу вываливал на собеседника все свое дерьмо. Свои истории. Каждый раз разные. Ну и что! Главное – не заставить себя слушать чужие истории… русские истории… Тем более что настоящего-то разнообразия мне так никто и не предложил. Ведь все они шли с одним на уме. Всем было что-то нужно. И все они, убедившись, что я не дам того, чего они ищут, отползали от меня с шипением, как вампиры от серебра. Разумеется, не притронувшись к книгам. Зачем? Ради книг, что ли, в свет выходят? За три дня выставки, сказал мне ошалело Франсуа, владелец книжного магазина, в котором продавал что-то из русских в Париже, куплено десять книг. Вообще. Две из них были мои. Одну из них купил Франсуа. Я предложил ему бокал красного сухого – я из принципа промотал свою последнюю тридцатку пусть на дешевое, но все же мое вино. Брал бутылки и шел с ними на выставку. И я всем предложил бокал красного сухого, даже перекошенным от злости Сечниным. Мне так хотелось видеть русских хоть немного другими… изменить их в чем-то… сделать человечнее, что ли… Показать, что можно быть иными… Но, конечно, безо всякого результата. Мы чокнулись с Франсуа, и я сказал. Я Франсуа, чему не рад, увы, ждет смерть злодея, сказал я. И сколько весит этот зад, ответил мне Франсуа. Узнает скоро шея, сказали мы хором и рассмеялись. Мы выпили, и вновь раздался звон церкви у первой публичной библиотеки Парижа. Это значило, что наступила полночь. Мои синие туфли – последняя пара приличной обуви – у меня на глазах превратились в уродливые ботинки со стальным носком, которые предохраняет пальцы от травм, грубыми стежками и следами ударов… Руки почернели и покрылись грязью. Спина согнулась… это страп ее вниз потянул, страп, на котором уже висел сейф с десятью секциями и, конечно, забитый донельзя. Все стало оранжевым… Самолет обратного рейса обернулся тыквой. Люди вокруг заблестели крысиными глазками, и в ушах моих вновь зазвучала мелодия флейты. На этот раз играли пэан. Это мой сын играл школьную песню про месье де Фронтенака, который отважно спасал французский Квебек от нашествия варваров-англосаксов. В тот раз он справился, этот самый Фронтенак, но позже… Что англичане, старик! Квебек захватили мы. Нашествие иммигрантов поглотило небесного цвета флаг и раскрасило всеми цветами радуги белые королевские лилии. Вертитесь в гробу, месье де Фронтенак. Теряйте покой, если он у вас там есть. Все владения Короны утеряны, и корона давно уже скатилась на грязную мостовую Парижа… вся в крови и овечьей шерсти. Что за мир! Даже титаны падали. Колосс Родосский свалился, и Марусийский слег в могилу. Куда уж мне устоять. Бросить, бросить все, стучит в висках мысль, но я держусь. Знаю, так всегда первые два-три часа. К пятому откроется дыхание… еще одно… К десятому снова станет хуже, но сейчас ведь только второй… Я смотрю за сейф… кто там сегодня?.. Богдан? Виталик-срун? Леша-дурачок из Харькова? Какая разница! Мы разгибаем колени одновременно, как олимпийская сборная России по синхронному плаванию. Мы бы 10 из 10 баллов получили, случись нам плавать с сейфом. Когда рывок почти завершен, нас все же пошатывает, и я медленно валюсь вбок. Там стена, к счастью! Я дышу сквозь зубы… собираюсь оттолкнуться и поймать точку равновесия. Бросить все к черту… шепчет напарник… бросить и уйти. Я говорю ему… Je nay point de réponse à faire à votre général que par la bouche de mes canons et à coups de fuzil[66]. Он шепчет что-то еще, но я уже не слышу. Мы все же отталкиваемся от стены и выравниваем сейф. От напряжения в моих глазах разверзается тьма. Я иду в нее.