Лучше быть святым - Чингиз Абдуллаев

Затем они долго сидели почти в темноте, не решаясь включитьсвет.

— Как твой сын? — спросил Меджидов, знавший, что уженщины есть восьмилетний мальчик.

— Ходит в школу.

Муж Сусловой погиб семь лет назад в Афганистане, после чегоона приняла решение перевестись в особую группу «О», вернее, еще ничего не знаяо группе, попросила свое руководство направить ее на самый трудный участок. Тогдаруководители КГБ посчитали, что она может пригодиться в группе Меджидова. Кямалвидел фотографию ее убитого мужа. Открытое, запоминающееся лицо. Парень чему-тоулыбался, еще не зная, что впереди его ждет Афганистан.

— У нас в группе были две женщины, — вдруг началрассказывать Меджидов, — ты никогда не интересовалась, что было до тебя.

Женщина насторожилась, откинулась на спинку стула и закрылаглаза, слушая Меджидова.

— Мы никогда не говорили об этом, — продолжалтот, — первая из них была из Молдавии. Мы работали вместе пять лет, покаона не погибла в Ирландии. Случайный выстрел какого-то экстремиста попал точнов спину. Она была еще жива, когда Билюнас пытался тащить ее на себе. Потом онаумерла. Вторая была из Одессы. Примерно твоего возраста, но болеетемпераментная, разговорчивая. Ее труп мы оставили в Колумбии, когда пыталисьоторваться от преследующих нас боевиков — торговцев наркотиками. Она быласнайпером, и она осталась сдерживать их. Позднее мы узнали, что она уничтожилапятнадцать человек и последнюю пулю пустила себе в висок. А я, оставив ее,молодую красивую женщину, оставив одну прикрывать меня, уходил в горы, спасаянеобходимые документы. И не мог остаться, потому что связной знал только меня влицо.

Суслова молчала. Сидела, слушая его, закрыв глаза. И ничегоне говорила. Он различал в темноте неясные контуры ее лица.

— У нее в Одессе осталось двое детей, — глухимголосом говорил Меджидов, — и нам, даже мне, не разрешили поехать вОдессу, увидеть, утешить ее детей. Даже не дали их адреса, посчитав, что этобудет нарушением конспирации. Вот так я и живу с тех пор. Живу за себя и замать этих двоих детей. Поэтому я был против твоей кандидатуры, решительнопротив. Когда я узнал, что у тебя погиб муж и остался сын, я представил намгновение, что и ты можешь остаться где-нибудь, в Колумбии или Ирландии, итогда твой ребенок будет совсем один А это очень страшно — быть совсем одному.

Она поднялась со стула и подошла к нему, касаясь губами еговолос.

— Вы никогда не рассказывали об этом — вне стола ейтрудно было обращаться к нему на «ты».

Он взял ее руку, поцеловал. — Это моя боль. Иногдатрудно о ней говорить вслух.

Она понимала, что он привез ее сюда, чтобы она как-тоотошла, успокоилась после таких потрясений. И вместе с чувством благодарностиросло новое, какое-то неиспытанное чувство любви к этому седому, многострадавшему и много знавшему человеку. Словно пережитое сблизило их, породнивкаким-то неведомым образом их души.

— Останешься здесь, — тихо сказал Меджидов, —закрой дверь и постарайся заснуть. Никому не открывай. Я повешу табличку надверь, чтобы не беспокоили. Вот мой пистолет на всякий случай.

— Вы уходите? — спросила женщина.

— Я быстро вернусь. Хочу еще кое-что проверить. Она нерешилась возражать, понимая, что это действительно необходимо.

— Возвращайтесь, — попросила она, —возвращайтесь поскорее. Простите меня за мои слезы и за все остальное.

Она просила прощение за свою слабость, обнаруженную ею натой квартире, за свой выстрел в «Гриву», за свой удар насильнику.Подсознательно она просила прошение и за свою наготу, словно ее обнаженное телобыло проявлением слабости, не свойственной профессионалам. Еще глубже, где-тоочень глубоко, ей было просто стыдно, как молодой женщине, показавшейся нагишомперед посторонним понравившимся ей мужчиной. Этот атавистический страх сидел вомногих женщинах, считавших, что обнажение тела почти сродни обнажению души.Может быть проституция начинается тогда когда женщина дерзает отделить душу оттела, сознательно раздеваясь перед любым встречным. Но даже такая женщина несможет механически скинуть с себя платье, оставшись в комнате с человеком,который ей нравится. Ибо в таком случае душа прилипает к телу и их очень трудноразъять.

— Ничего не было, — просто сказал Меджидов,вставая. Он положил свой пистолет на столик, проверил магазин, прошел в другуюкомнату, завязал галстук, надел пиджак и уже выходя, добавил — Заодно узнаю,как себя чувствует Олег Митрофанович.

— Спасибо вам за все, — она не смогла удержатьнабежавшую слезу.

— Иди отдохни, завтра будет тяжелый день. Он вышел изномера, захватив с собой табличку «не беспокоить». Повесил ее на дверь изашагал по коридору. Внизу он довольно быстро поймал такси и, отъехав несколькокварталов, позвонил Вадиму Георгиевичу. Тот, несмотря на глубокую ночь, по-прежнемусидел в кабинете. Уже третьи сутки.

— Это я, — просто сказал Меджидов, — у меня квам срочное дело. Кажется, мы вышли на след.

— Приезжайте поскорее, — предложил генерал. —У меня к вам тоже есть вопросы. Заодно узнаете некоторые новости.

— Как наш товарищ?

— Плохо, — честно ответил генерал, — врачисчитают, что необходима ампутация. Он слишком долго пролежал без медицинскойпомощи. И потерял слишком много крови. Кроме того, у него, кажется, былобольное сердце. Кстати, как его зовут.

— Ковальчук Олег Митрофанович. Он из Киева.

Меджидов положил трубку, затем поднял ее снова. И сновапозвонил. На другом конце ответил Подшивалов.

— Что-нибудь случилось?

— Олег Митрофанович тяжело заболел, — ответилМеджидов. — Лена сейчас отдыхает в гостинице «Балчуг», в апартаментах.Пусть Теймураз приедет и подежурит у ее номера.

По старой привычке он не назвал номера комнаты по телефону,справедливо рассудив, что это можно узнать и в самой гостинице.

— Помощь нужна?

— Пока нет. Я еду к Ва??иму Георгиевичу. Кажется что-товырисовывается. Еще, — не удержался вдруг Меджидов, — скажиТеймуразу, что долги за Павку и Паулиса я уплатил. С хорошими процентами.

— Спасибо. Обязательно передам.

Меджидов повесил трубку.

Дождь обрушился на город каким-то неистовым ливнем.

Он поднял голову и впервые за этот день улыбнулся, Впередибыла долгая ночь.

Внутрь здания его пропустили сразу, внизу ждал ужевыписанный пропуск. Меджидов поднялся на четвертый этаж и через минуту ужесидел в кабинете Вадима Георгиевича. На генерала жалко было смотреть. Он сильносдал за эти несколько дней, побледнел, осунулся. Сознание собственных ошибоктяжким грузом давило на пожилого генерала, не привыкшего к такой экстремальнойнагрузке. Соответственно к этой нагрузке не могли привыкнуть многиеконтрразведчики, ибо в отличие от прошлых «застойных» лет, когда действительношпионов приходилось придумывать, а вся борьба была нацелена против открытовыступающих диссидентов, теперь приходилось бороться сразу на несколькофронтов, ликвидируя многочисленные террористические и фашистские группы,пытаясь бороться с организованной преступностью и имея в стране действительномощные разведсети западных стран. В довершение ко всем бедам контрразведкутрижды реорганизовывали за три года, пять раз меняли ее руководителей,отправляя наиболее способных на пенсию. Теперь приходилось работать за себя иушедших профессионалов, которые, несмотря на все издержки системы КГБ, все-такибыли, составляя законную славу этой организации. Вадим Георгиевич был профессионал,но уже пожилой профессионал, большая часть жизни которого прошла совсем вдругих условиях. И теперь, отлично сознавая это, он с горечью признавалпревосходство Меджидова, понимая, что тот привык действовать в экстремальнойситуации, и гораздо лучше ориентируется в нынешних обстоятельствах, чем он сам.