Экипаж машины боевой - Александр Кердан

– Сортировка, – пояснил Мэсел.

Потом они с Захаровым громко заспорили, кому заступать на пост. Юрка утверждал, что Мэсел свою смену проспал, тот говорил, что Захаров положенное для службы время проехал на тормозной площадке. Кравцу снова пришлось вмешиваться и принимать сторону Мэсела. «Дружба дружбой, а служба службой. Тем более что наступила Юркина очередь». Когда Захаров, недовольно ворча, вышел из караулки, Кравцу наконец-то удалось поспать подольше.

Во сне его мучили кошмары. Снился старшина Гейман, орущий: «Ротя-а, подъём!», а потом вдруг: «Ротя-а, песню!» Гейман вскоре превратился в Бабу Катю, выговаривающего Кравцу: «Тута вам, таварищ курсант, не лицей. Тута вам – ваеннае училище». Во время нотации ротный стал меняться в лице и принял облик коменданта Сидорова, который голосом Шалова начал читать лекцию о необходимости знать язык потенциального противника. «Уот из ё нэйм?» – то и дело спрашивал он. Вдруг заиграл военный оркестр. Комендант растворился в воздухе, и Кравец оказался в рядах какой-то процессии, идущей по улице его родного Колгино. Рядом с ним печатали строевой шаг Захаров, Мэсел, какие-то незнакомые люди. Он спросил у Юрки: «Куда мы идём?». «Тебя хоронить», – ответил Захаров. Тут Кравец и разглядел, что впереди курсанты старшего курса несут гроб и памятник, где в чёрной рамке его фотография со стенда «Отличники учебы». Оркестр неожиданно перестал выдувать марш «Прощание славянки» и заиграл польку-бабочку. Процессия, приплясывая, вышла на училищный плац. Направилась прямо к памятнику Ленину, показывающему на дыру в заборе и провожающему самовольщиков каменным напутствием: «Верной дорогой идёте, товарищи!» Около памятника пляска с гробом прекратилась и начался траурный митинг. Выступал Мэсел и, утирая слёзы, говорил: «Кравец был моим лучшим другом!» Потом слово взяла одноклассница Ирина. Она тоже плакала, жалела Кравца и рвала на себе одежду: «Почему я вовремя не оценила его любовь?» В конце выступления Ирина оказалась совершенно голой, похожей на рубенсовскую пышнотелую матрону с многослойными складками на животе и могучими жировыми отложениями на бёдрах. Кравцу всегда нравились девушки хрупкие и утончённо-нежные, но растолстевшая Ирина показалась ему прекрасной. Вдруг на обнажённую Ирину-матрону набросился Мэсел, повалил её на асфальт и, непристойно хихикая, стал делать с ней то же, что с вагонной проституткой… Кравец хотел ударить Мэсела, но руки сделались, как будто ватные, отказывались повиноваться. В это время крышка гроба открылась, и оттуда поднялся покойник в курсантском парадном мундире с двумя курсовками на рукаве, о трёх головах, как Змей Горыныч. Только головы у этого чудища были не драконьи, а человечьи. Одна – Геймана, другая – Бабы Кати, а третья – Шалова. Все три головы вращались в разные стороны на длинных шеях и кричали, перебивая друг друга: «Ротя-а, песню! Эта вам не лицей! Надо изучать язык потенциального противника!» Трехголовый покойник направился к Кравцу, протянул к нему костлявые руки с длинными крючковатыми ногтями. Вот-вот – и схватит за горло… Кравец закричал, не слыша собственного крика, и… проснулся.

В теплушке кто-то разговаривал. Голос был незнакомый. Ещё под впечатлением страшного сна Кравец прислушался. Незнакомец низким, с хрипотцой басом рассказывал:

– На каждой станции приходится от алкашей отбиваться… Оружие-то нам, не то что вам, не положено… А за сохранность груза несём ответственность. Материальную. А они, алкаши, чуют, что ли, что у нас за груз. Лезут во все щели, как тараканы. Доски у вагона отрывают, ну и винцо, где бутылку, где пару, умудряются «скоммуниздить». Так я, в натуре, туристским топориком целую пол-литровую банку пальцев нарубил. Б… буду! Хочешь покажу? Щас кореш мой за ними сгоняет…

– Да, что твои пальцы, я в Кунсткамере не такое видал! – отказался Мэсел и тут же спросил: – А после никто за своими обрубками не приходит?

Кравец приподнялся на локте и увидел картину, которая заставила его вздрогнуть. В караулке помимо Захарова и Мэсела находилось двое здоровенных мужиков бандитской наружности. Руки того, кто рассказывал об отрубленных пальцах, были сплошь испещрены синими наколками. Левую щёку рассекал багровый шрам, придававший ему ещё более устрашающий вид. На столе громоздились бутылки с уже знакомым «Агдамом» и новые: «Солнцедар» и портвейн «777». Тут же лежали жареная курица и куски белого хлеба. От вида этого изобилия Кравцу до тошноты захотелось есть.

Увидев, что Кравец проснулся, рассказчик умолк и тронул Мэсела за рукав.

– А это наш начальничек, – представил Мэсел Кравца. Он снова был навеселе. – Посмотри, какие у нас лю-у-ди в гостях… Скажи, Юрка!

Кравец сел на нарах и строго спросил у Захарова:

– Кто это?

Глаза Захарова тоже пьяно поблескивали.

– Наши новые соседи. Хор-рошие парни, Сань… Ну, чё, ты надулся, в самом деле… – заметив недовольство друга, сказал он. – Ну, вместо пермяков на сортировке подцепили к нам два вагона. А там – ребята. Валера, – показал он на мужика со шрамом, – и его напарник Анар. Они в Волгоград вино везут. Вот это…

– Мы их к себе при-игласили. Праздник ведь, помнишь? – поддержал Захарова Мэсел.

– Я-то помню. А то, что посторонним находиться в караулке нельзя, кто помнить должен?

– У, какие мы сурьёзные, – иронично покачал головой тот, кого назвали Валерой и, по-южному смягчая окончания слов, спросил: – Что ты на пацаноу накинулся, в натуре? Какие ж мы посторонние? Мы тоже караульные, тоже груз охраняем! Тоже стратегический…

– Не положено! – настаивал Кравец, косясь на пирамиду с оружием, оценивая, все ли автоматы на месте: если дело дойдёт до драки, без автомата с такими бугаями не справиться. В памяти тут же всплыли инструктаж Бабы Кати, его рассказ о расстрелянном недавно уголовниками выездном карауле и фотография убитых солдат, которую ротный показывал.

Валера, перехватив взгляд Кравца, понимающе усмехнулся, но сказал вполне серьёзно:

– Не боись, начальник. Нам эти волыны без надобности. Не за тем пришли. Пацаны твои нам глянулись. Да и праздник, в натуре. Душа компании просит. Садись, выпей!

И Кравец смирился. Отпил немного вина, съел кусок курицы. В это время тепловоз дал два гудка.

– Анар, вали к нашим вагонам, – распорядился Валера, – а я ещё с кентами посижу немного…

Анар молча поднялся и вышел. Когда состав тронулся, Валера взял гитару, которая оказалась у него за спиной, и стал перебирать струны:

– Хотите, песню про вас спою?

– Про нас? – обрадовался Захаров. – Валяй!

Валера откашлялся и начал с прибаутки:

– А я вам песенку спою, а не Высоцкого, свою. Сочинил её как раз с похмелья… Ну, слушайте, кенты.

Он запел о часовом, который стоял на посту и к нему пришёл проверяющий. А он выстрелил в него и убил. Судят этого бедного часового, а он прокурору объясняет:

Но прокурор продолжал пытать подсудимого, и тот объяснил, мол, он стоял на посту, на небе были тучи, но, по уставу, верно он стрелял.