Сюзи, "Лед Зеппелин" и я - Мартин Скотт

— Не думаю, что здесь кто–нибудь…

…еще овации…

— …короче, невзирая на то, что мы слегка припозднились с вами встретиться в солнечном Глазго… мы были очень заняты… мы готовили новый альбом…

Свежий взрыв оваций. На сцене участники группы дружелюбны друг с другом, дружелюбны и близки, обмениваются взглядами и улыбками, как влюбленные. Мне приятно видеть, как они дружелюбны.

— …короче, чтобы не затягивать суету, представляем трек с нового альбома. Он называется… он называется… «Дни танцев»…

Мы аплодируем. Начинается рифф, скрежет гитары.

Для меня дни танцев наступают впервые. Я никогда нигде до этого не танцевал. В ночном клубе я бы танцевать не стал, да и не было в Глазго клубов, куда пускали пятнадцатилетних. Были школьные дискотеки. Там я никогда не танцевал. А вот теперь я танцую. Черри танцует. Зед танцует. Весь зал танцует. Феи танцуют. «Лед Зеппелин» танцует. Джими Хендрикс танцует, глядя с небес.

— Это точно, — говорит он. — Дни танцев» наступили вновь.

Ассистенты торопливо вытаскивают на авансцену четыре деревянных стула. «Лед Зеппелин» любят сыграть несколько акустических композиций, сидя как можно ближе к слушателям. Джимми Пейдж надевает на плечо акустическую гитару, у Джона Бонэма в руках что–то вроде тамбурина с мембраной, на котором он играет одной палочкой. Джон Пол Джонс остается с электрическим басом. Короткая пауза, все они рассаживаются.

Ожидая, пока остальные будут готовы Роберт План говорит «Ок’кай» в микрофон. Англичане частенько выдают что–нибудь такое, чтобы поддразнить шотландцев, как будто мы разговариваем, как горцы XIX века. Но это ничего. Когда тебя беззлобно подначивает твой кумир — это неплохо.

Плант пытается объявить песню — воодушевление опять переполняет толпу, и ему приходится нас успокаивать.

— Закройте рты… погодите… послушайте, — говорит он вполне благодушно. — Послушайте… это очень важная эстетическая составляющая сегодняшнего вечера… потому что… погодите… закройте рты.

Он нежно распекает людей, которые устраивают слишком большой шум. Следующая фраза теряется в реве — мы совершенно непродуктивно устраиваем овацию Роберту Планту за то, что он пытается успокоить народ.

— В общем… э… мы придумали эту песню в… почти чистых нетронутых условиях валлийских гор…

…бурная овация…

— «Брон–и–орский стомп»…

…массовые овации. При том, что чудесно слышать «Лед Зеппелин» всего в нескольких ярдах, будто они репетируют в гостиной, мы поднимаем такой шум, что по большей части ничего не слышим. Джимми Пейдж играет какие–то гитарные вариации, которые сложно уловить, но мы все равно воем от восторга.

К этому времени народ выплеснул уже столько энергии в прыжках, что сиденья начинают рушиться. Целые ряды падают на пол. Фанаты не обращают внимания, они просто взбираются на руины, чтобы лучше видеть, а охрана пытается пробиться и починить все. Странное зрелище — вышибалы стараются установить на место ряды сидений в порушенном кинотеатре, в то время как зрители скачут вверх–вниз на обломках. Невзирая на охранников, невзирая на опасность переломать себе ноги — прыгают и прыгают под «Брон–и–орский стомп».

По концам рядов люди опасно балансируют на спинках своих сидений, вытягивая руки вверх к близлежащим ложам, чтобы удержать равновесие. Тем временем народ с балкона слезает в ложи и оттуда прыгает на пол. В Глазго всегда был восторженная публика, но не до такой же степени. Это хаос. Это здорово.

Вскоре вышибалы бросают поднимать сиденья и скрываются из виду. Рушатся новые ряды и народ громоздится на измятых металлических каркасах, но по–прежнему танцует. Фиона обхватывает рукой шею Зеда и взбирается ему на спину, чтобы махать руками, Роберт Плант замечает это и улыбается ей. Джон Бонэм, приземистый крепыш на маленьком деревянном стуле, излучает в зал удовольствие. Он, прежде чем вперевалочку уйти к своей ударной установке, бросает вполголоса какое–то замечание, и певец улыбается.

Это мощная установка, хотя и не самая мощная из тех, что мне приходилось видеть. У других групп, выступавших в «Гринз–Плейхаусе», бывало и побольше барабанов. Их барабанщики, несмотря на это, с Бонэмом и тягаться не могли. Смешно было бы представить.

Кто–то орет мне в ухо так, что я зажмуриваюсь. Это Черри.

— Я их обожаю! — кричит она.

Я на всю жизнь запомнил, как Черри кричала: «Я их обожаю». У нее был безумный счастливый голос. Я никогда не слышал у нее такого голоса. Наверное, в этот момент переменилась ее жизнь.

Манкс интересуется: любить банду и любить человека — это похоже? На первый взгляд, это нелепо, но, поразмыслив, мы понимаем — не все так однозначно.

— Кажется, что это любовь такой же силы. Я уверен, что в пятнадцать лет любил «Лед Зеппелин» не слабее, чем потом кого бы то ни было.

— Но, — раздумчиво говорит Манкс, — потом, испытываешь ли эту ужасную тоску?

Манкс уравнивает любовь и жуткую тоску. Я тоже. В этом корень нашей близости.

У Манкс главная невозвратная любовь ее жизни зародилась потому, что мужчина купил двести упаковок сухих завтраков только для того, чтобы она получила бесплатный сувенир, которого ей не хватало, чтобы завершить свою коллекцию пластмассовых лошадок.

Эти пластмассовые лошадки были ростом дюйма два. Такого жизнерадостного вида животинки. Манкс коллекционировала лошадок, несмотря на то, что ей редко удавалось осилить целую чашку хлопьев. Ей к тому времени было где–то года двадцать четыре. Всего существовало десять видов лошадок, они были изображены на задней стенке коробки с хлопьями. Манкс, изрядно побродив по магазинам, умудрилась купить всю десятку. Этим удовольствовался бы любой — все десять жизнерадостных пони на руках, но была проблемка. Семь лошадок были коричневые, две черные, а одна желтая.

«И каково это желтой лошадке быть одиночкой и чувствовать себя не такой, как все?» — думала Манкс, и ей от этого было очень грустно.

— Они должны были сделать еще одну желтую лошадку, — говорила она друзьям. — Так же нечестно.

— Уймись, — отвечали ей друзья. — Ты собрала весь набор. Чего тебе еще?

Но Манкс была несчастна. Она никак не могла отделаться от чувства, что в табунке пластмассовых лошадей, кочевавшем по ее столу, завелось маленькое одиночество.

— Наверно, ужасно быть единственной желтой коняжкой. Что если остальные смеются над ней, когда меня нет рядом?

И Манкс продолжала покупать хлопья. У нее накопился огромный табун коричневых и черных лошадок, но еще одной желтой она никак не могла найти. Ей стало совсем грустно, а время уходило. Специальное предложение вот–вот должно было закончиться. Компания, производившая хлопья, собиралась запускать новую рекламную акцию, лошадок больше не планировалось. Сеансы у психотерапевта, которые Манкс прежде заполняла рассказами о своем одиноком детстве, мигом переключились на бесконечные поиски еще одного желтого пони.