Стоит только замолчать - Джесси Болл

Его таскали на процесс. Процесс начался, и они хотели, чтобы он кое-что сказал, и морили его голодом и говорили с ним, рассматривали его, говорили ему всякое, просили его подписывать. Его руки тряслись, даже когда лежали смирно. Его глаза были открыты – наверно, перестали закрываться, так бывает, когда человек не ест. Наконец этого оказалось достаточно. Ему принесли еды, и он начал есть. Но, даже когда еду стали приносить, он не мог ее есть. Его глотка забыла о своем предназначении. Еда просто не шла в горло. Итак, ему пришлось учиться заново, и это заняло несколько дней.

Во второй части моей жизни моего любимого спасла от голодной смерти череда мисок с едой. Я ни разу не видела, как он ел. Такое не разрешалось. Но однажды я увидела, что он стоит. Я пришла утром, очень рано, и он стоял на ногах – а ведь несколько недель не мог.

Милый, окликнула я, мой стоячий милый. Как хорошо ты стоишь. Он посмотрел на меня и объяснил – он, мол, снова начал есть. Он их сломил. Да и процесс закончился. Я об этом узнала, я этому обрадовалась. У меня были газеты, сложенные стопками. Я перечитывала их снова и снова. Я нашла на карте место, где он будет теперь, и узнала дорогу. Мой милый, сказала я ему в тот последний раз, на новом месте я буду с тобой.

Так закончилась вторая часть моей жизни.

++

В третьей части моей жизни я ездила в тюрьму, которая была выстроена под землей, чтобы укрыться от луны. Дзито Дзоо – вот какое имя я называла, и мне разрешали протиснуться в узкую щель. Меня провожали до коридора и по коридору. Меня провожали до места, отгороженного канатами, где маленькие комнаты стояли на коленях, как прихожане, и каждая преклоняла голову. Когда надзиратели тянули за рычаг, комнаты раскрывались – столько комнат, сколько они хотели, сразу много или совсем мало. Меня разрешали впустить, внезапно. Меня, ту, кого никогда не разрешали впустить, внезапно впускали. Сотацу сидел на тюфяке. Смотрел на свои руки. На меня не посмотрел. Это был первый раз, когда я его увидела, по-моему, увидела его впервые в жизни – такое у меня было ощущение. Я сказала: я смотрю на него, и он здесь. Он поднял глаза, услышав мой голос, и я села рядом с ним, задев рукой его бок и плечо.

Куда отправимся?

В третьей части моей жизни я практически жила в камере с Сотацу. Говоря по совести, я, конечно, в основном была далеко. В основном я была в автобусе – ехала в тюрьму, в автобусе – ехала из тюрьмы, дома с Какудзо, сидела, ела, ходила по улицам нашей деревни, бормотала: “Здрасте”. В основном я вот так вот трюхала, еле переставляя ноги. Но все равно я, говорю вам, практически жила в камере. Сбегала туда при первой возможности. Я была наподобие ребенка, у которого есть тайное укрытие. Где Дзоо? Куда подевалась Дзоо? Дзоо можно найти в камере смертников в тюрьме, с ее милым.

Тогда я уверовала, что третья часть моей жизни – вся моя жизнь. Про две предыдущих части позабыла. Четвертой не ждала. Верила, что мы так и будем жить дальше. Все, кто был в камерах смертников, были там всегда. Они были старые-старые. Они рассчитывали, что умрут своей смертью и им устроят буддистские церемонии по всем правилам в присутствии всех добросердечных родственников, которые у них к тому времени останутся. Эту мысль поощряли в них мы, ее поощряли в них надзиратели, ее поощряли в нас надзиратели. В умах всех нас неуклонно поощрялось убеждение: этот мир простоит целую вечность.

Сотацу, говорила я, некоторые рассказывают о великих городах мира, где можно купить все что угодно. Вот какие вещи я говорила, а он смеялся. Мы сидели, смеясь, как два ветерана. (Знал я кое-кого, и на ветеранов мы не похожи, говорил он своей улыбкой, а я говорила: никаких ветеранов ты не знал, но мы, никаких сомнений, ветераны.)

В третьей части моей жизни – вот когда мне сообщили смысл моей жизни. Весомость какой-то вещи узнаешь, когда она достаточно прочна, чтобы не рухнуть под своим смыслом, достаточно прочна, чтобы выслушать свою правду, когда правда высказана, выслушать и все-таки выдержать.

Сотацу, сказала я, я – твоя Дзоо. Я вечно буду приходить сюда и навещать тебя. Все, что мне нужно, – лишь какая-нибудь незаметная профессия и немножко денег – только на автобус и пропитание. Никакие дети мне ни к чему, никакие вещи мне ни к чему. Ни книги, ни музыка – мне они ни к чему. Я великая путешественница вроде Марко Поло – путешественница, но по внутренним землям. Мое путешествие – вглубь, в самое сердце страны между стен, выстроенной между стен нашего общего дома. Я посол, посольство, отправленное к одному-единственному королю. Этот король – ты, мой король, мой Сотацу.

Тогда он приподнимал руку, словно говоря: такие безумные идеи нам превосходно подходят, но надо соблюдать осторожность.

Или – давай отбросим даже такую осторожность. Давай будем, как вся кавалерия десяти армий.

Эти его выражения – я от них была без ума! Я вскакивала на ноги и снова усаживалась. Прибегал надзиратель, думая, что ему недостает чего-то ерундового – стакана воды или ответа на вопрос.

Нет, говорила я, просто Сотацу пошутил. И тогда Сотацу смотрел на свои ноги, которые, как и следовало ожидать, были заняты чем-то, чем обычно заняты ноги.

В третьей части моей жизни я приехала в далекую местность. Решила, что переберусь в комнату недалеко от тюрьмы. Решила, что скопила достаточно денег и мне удастся это провернуть. Строила такие планы. Не говорила о них Сотацу. Я приехала в тот же вечер, когда это решила, и меня впустили в очень поздний час. Я уже сообщила вам, что никаких помех не было, и на самом деле без них действительно обходилось, раз за разом. Никаких помех. Я приходила, и меня впускали. Меня отвели в его камеру, и надзиратель закрыл дверь. Он опустил штору. Я не знала, что там есть штора, но он ее опустил, и камера оказалась отгороженной. В нее больше нельзя было заглянуть снаружи.

Здравствуй, мой Сотацу, сказала я и подошла к нему. Это было последнее из всех моих свиданий и самое долгое. Когда я ушла, солнце было на полпути к зениту. Автобус уже пришел и ушел. В тот день больше не было автобусов, но один подъехал. Пустая дорога тянулась в обе стороны. А потом – дружелюбный нос автобуса, заехавшего туда случайно. Шофер автобуса сказал: повезло вам, барышня. В эту сторону нет автобусов, нет ни одного до завтрашнего дня. Я просто случайно заплутал. Потом он повез меня назад, в сторону Сакаи.

В тот день я уходила с чувством, что немедленно вернусь. Подожду до захода солнца и тогда отправлюсь в путь. Я снова вернусь и буду жать на кнопку звонка, входить в стальные двери. Мне скажут вынуть все из сумок, оставить мои вещи и пройти мимо тысячи крохотных окон, у которых зоркие глаза. Я с этим так свыклась, что оно меня успокаивало. Я предвкушала это как последовательность жестов. У меня было ощущение: ну, разумеется, никакая сила не может отнять это у меня. Ничто из этого не закончится и не может закончиться. Казалось бы, глупость, но я не верила, что это глупость. Ни я, ни мой Сотацу – мы не верили.

Это письмо о Сотацу, который был моей любовью; это письмо о моей единственной настоящей жизни, которая состояла из трех частей. Теперь у меня тянется четвертая часть моей жизни, и она подложная. Это подложная часть. Насколько я понимаю, подложная часть дается нам напоследок.