Стоит только замолчать - Джесси Болл

Придя домой, я вскрыл письмо, которое вручила мне Дзито Дзоо. Прочел его с начала до конца дважды, положил на стол, встал, чтобы выйти на улицу, передумал, снова сел в кресло и снова перечитал письмо.

А теперь предлагаю вам ознакомиться с его полным текстом.

Я верю, что надо открыть для себя ту любовь, которая уже есть, и только потом попытаться ее постичь. Не выдумывать любовь, не пытаться вызвать ее к жизни, а найти то, что действительно существует, и только потом вглядеться, что же оно собой представляет. Я верю, что надо попытаться постичь такую любовь, опираясь на другие случаи любви, на ту любовь, которая уже была когда-то. Многие люди оставили память об этой любви. Эту память можно найти. Ее можно расшифровать. Иногда это песни. Иногда только фотографии. В большинстве случаев – только истории. Я всегда старалась отыскать любовь и жаждала ее. Я искала вокруг все виды любви, какие только возможны.

Теперь я пишу вам, чтобы рассказать об Оде Сотацу: это был человек, которого я любила, а он любил меня. Да, знаю, есть и другие люди: те, кто что-то станет рассказывать про Оду Сотацу, те, кто, возможно, что-то станет рассказывать про меня, те, кто могут что-то знать об этой ситуации, хотя их, наверно, совсем мало, есть также кое-кто, кто в состоянии говорить о таких вещах, но то, что известно мне, я чувствовала и видела сама. Я пишу эти строки не ради каких-то сравнений, не ради какого-то иного истолкования ситуации, а в память о любви, чтобы они пригодились тем, кто влюблен, и тем, кто надеется влюбиться. Я не изворотлива, не умею по-настоящему ничего утаивать. Я напишу, что и как чувствовала сама. И, возможно, вы увидите, как я это пишу.

С Одой Сотацу я познакомилась вместе с еще одним мужчиной, вместе с мужчиной, с которым встречалась, – с Какудзо. Время было странное, время было неудачное. Я почти не знала Оду Сотацу, хотя мы выросли в одном районе.

Я познакомилась с ним лишь незадолго до того, как его посадили за решетку. Мы обменялись несколькими словами. Человек, которого я хорошо узнала, Сотацу, существовал в том положении, в котором был, точно человек, не имевший ни малейшей свободы. Вот почему я стала для него свободой. Другие, те, кто приходился ему родней, приходили и уходили, а еще устраивали шум. Их допускали на свидания или не допускали. Мне не чинили никаких препятствий. Отчего, не знаю. Мне кажется, что не должно было бы обходиться без препятствий, что ни одному человеку никогда не давалось легко то, что давалось мне, – видеться с кем-то так часто или так много раз. Отчего было так, как было, я не знаю, как я уже написала. Но с этим нам повезло. Я была постоянной посетительницей Оды Сотацу, и кто бы из надзирателей ни дежурил, где бы они ни дежурили, меня допускали, иногда как его сестру, иногда как его знакомую девушку. Меня допускали всегда. Меня никогда не разворачивали на входе, ни разу. В жизни случается то, что происходит таким вот образом, – могу вас заверить, случается, я ведь сама побывала в такой ситуации. Разумеется, это я была с ним в тот вечер. Это я отнесла в полицию признание. У меня был прелестный зеленый конверт. Бумага была такая хрустящая! Хрустящая зеленая бумага, сложенная, перевязанная веревочкой. Внутрь конверта Какудзо положил признание. Мы сидели ночью, без сна, Какудзо и я. С Сотацу мы расстались в баре, а теперь сидели в своей квартире. Ни ему, ни мне не спалось. Он сидел в темноте, держа в руке признание, конверт с признанием внутри. Часов у нас не было. Мы просто сидели, глядя на окно. Когда после рассвета прошло какое-то время, он протянул это мне. Сказал: Дзоо, отнеси это сейчас. Я надела плащ, пошла к двери, надела туфли и спустилась по лестнице. Как же солнечно было снаружи. Я была донельзя переполнена всем – чувствовала себя дверной петлей чего-то, что продлится долго. Я открывала далекую дверь, открывала на расстоянии. Дверь распахивалась, держась на мне, и все это происходило без малейшей натуги. Тяжесть колоссальная, но я могла ее выдержать. Я отнесла признание в участок. Постучала в дверь. Полицейский спал у себя за столом. Проснулся, подошел, протирая глаза. Вот, это корреспонденция, сказала я. Возьмите, пожалуйста.

Они не знали, что это такое, а потому то, кто такая я, для них, должно быть, ничего не значило. Я ушла и только потом узнала, что Сотацу забрали. Он был за решеткой. Он был Виновник Исчезновений в Нарито. Я как-то внезапно просидела весь день дома, а когда наступил вечер, мы с Какудзо пошли, взяли какой-то еды. Ну как, сработает? Сработает? – спрашивал вновь и вновь Какудзо. В ресторане было включено радио. Вот так мы и услышали весть.

++

Наверно, для того чтобы что-то сказать, люди изобретают простые способы или заранее их знают, но я всегда шла окольным путем. Мать всегда меня подкалывала. Ты каждый раз идешь окольным путем. Так и есть. Я иду окольным путем. Когда Сотацу был в тюрьме, я однажды пошла его навестить. В комнате с Какудзо для меня что-то переменилось, и я почувствовала, что сделалась вся холодная, пустая, как вымытая бутылка. Но в тюрьме я почувствовала себя молодой. Я понятия не имела, что я такое. Задала этот вопрос самой себе. Сказала: Дзоо, что ты вообще такое? Сказала, пока шла по коридору, и, честно-честно, я совершенно не представляла себе, что же я такое.

Когда я подошла к его камере, он сидел лицом к стене. Сотацу, сказала я, это твоя Дзоо. В эту минуту мы шагнули в старинную сказку. Он посмотрел на меня, посмотрел так, словно я его воспламенила, словно он был фигурой, которую я подожгла на празднике. Он понял, что значит все это. Я поняла, что значит все это. Сказала: я каждый день буду приходить сюда. У нас есть новая жизнь.

Если кое-кто говорит: чтобы влюбиться, мужчине и женщине надо жить бок о бок, или видеться, или хотя бы жить в одно время, что ж… он заблуждается. Великий любящий ведет жизнь, которая подготавливает его к его любви. Она прихорашивается год за годом, без тени надежды, но безотлучно остается в самой глухой глуши мира. Он спит внутри собственного сердца. Она сушит себе волосы собственным плачем и умывается именами, именами и именами. А потом однажды до него, до нее, доносится имя любимой, любимого, и все равно это пока ничего не значит. Она может увидеть любимого, и это тоже ничего не значит. Но где-то вдали колесо крутится на тонкой ступице, и это имя, этот образ становятся осязаемыми, словно они из камня. И тогда он, где бы он ни был, говорит: я знаю, как зовут мою любимую, и зовут ее… Или: я знаю мою любимую в лицо, и она – вон там! И он возвращается в место, где она увидела его, и она опустошает себя – оставляет от себя что-то вроде водной глади, которая под тобой и мимо тебя, которая вдали от тебя и окружает тебя, пальцем пошевели – уже сумеешь дотронуться и растрогать. И так начинается великая любовь, каждый раз. Я могу вам это сказать, потому что была великой любовью. У меня была великая любовь. Я через это прошла.

++

Я, естественно, напялила на себя другое лицо, когда снова увиделась с Какудзо. Он не знал, что произошло. Он вообще ничего не знал. Но, сказал он мне, ты его навещай, навещай. Ходи туда, ходи. Я буду туда ходить, сказала я ему. Дави на совесть Сотацу, чтобы он не отказался от своего признания. Помогай ему расхрабриться. Он и так храбрый, сказала я. Это его миф. Вот-вот, сказал Какудзо. Это его миф. Я хочу рассказать, что получилось так: я жила с Какудзо, спала в его постели и просыпалась вместе с ним, знала его изо дня в день и не принадлежала ему, я была с Сотацу, я принадлежала Сотацу, я существовала от посещения до посещения Сотацу, от свидания до свидания с Сотацу. Я существовала в жизни, которая возникала каждый день лишь единожды, на десять минут, на пять минут, на час – на все то время, которое нам отпускалось.