Стоит только замолчать - Джесси Болл

Какудзо, Какудзо. Сато Какудзо. При всех разысканиях я постоянно натыкался на его имя, снова и снова, но лишь забредал в разнообразные тупики. Чутье подсказывало: если мне действительно нужна полная картина событий, необходимо отыскать Какудзо. Мне это, по счастью, удалось, но лишь на последнем этапе и только после длительных поисков, увенчавшихся гигантской удачей.

Вот как это было:

Человек типа Сато Какудзо… Напрашивается предположение, что отыскать его невозможно, если он сам того не пожелает. А значит, вопрос ставится так: как подстроить, чтобы он захотел отыскаться сам? Или как вынудить его объявиться? У меня было ощущение, что Какудзо тщеславен. У меня было ощущение, что он не нигилист и искренне верит в историю, в историю как парад с исторической реконструкцией событий. У меня было отчетливое ощущение, что ему было бы неприятно думать, что в описание событий вкрались ошибки, какие бы то ни было ошибки. А если где-то готовится к публикации описание событий, в которое вкрались ошибки, особенно если речь идет о нем самом… или о чем-то, к чему он приложил руку…

Я был уверен, что Какудзо захотел бы иметь достоверное описание событий; как-никак он – это же по всему видно – с самого начала был организатором; это он сочинил признание.

И вот что я сделал – договорился с одним приятелем-журналистом, что одна газета в Сакаи напечатает статью с воспоминаниями об Исчезновениях в Нарито. И совершенно сознательно ни разу не упомянул его имя. Длинная статья о важнейшем событии в жизни Сато Какудзо – и ни слова про него. Мой приятель долго не решался публиковать такой материал, и я вполне мог его понять, но статья все-таки вышла.

Целую неделю мы ждали. Шли дни. Я заволновался: а если его нет в живых, а если он уже несколько десятилетий живет за границей? Или, возможно, газета просто не попалась ему на глаза? Может, он страстный ненавистник газет. Через неделю я уверил себя, что он уже никогда не отыщется.

Но уловка сработала. Спустя полторы недели после выхода первой статьи редакция получила возмущенное письмо. Какие же вы дураки, говорилось в письме, печатаете абсолютно ложные утверждения, а о правде даже не заикаетесь. Вы журналисты или кто? Когда-то газеты не чуждались правды. Неужели эти обязательства перед обществом полностью аннулированы? И так далее, и тому подобное, и в том же духе.

Письмо было подписано “Сато Какудзо”, а на конверте имелся обратный адрес.

Тогда я связался с ним, и он согласился со мной встретиться.

Местом встречи стало нечто вроде эллинга на побережье, где имелось кафе. Он приехал с большим опозданием – на час с лишним позже. Я уже собирался уйти, когда на стоянку въехала машина. Как я и думал, это был он.

Какудзо был в заношенной рыбацкой шапке, твидовом пиджаке и вельветовых брюках. На вид – совершенно безобидный старичок. Английские слова выговаривал отчетливо, без акцента. У него тут при себе кое-что есть, кое-что для меня. Если я собираюсь заняться этой историей, он постарается, чтобы я узнал все без изъятий.

Мне больше ни разу не удалось с ним встретиться – только для этого интервью. Однако над изучением материалов, которые он мне передал, я корпел много часов, и мне показалось, что я провел в его обществе гораздо больше времени, чем было в действительности. Следует особо подчеркнуть, что Сато Какудзо был колоссально сильной личностью. После интервью с ним я перестал удивляться, что он убедил Оду Сотацу подписать признание. Он сумел бы убедить кого угодно.

[От инт. Вначале мы устроились у окна, но солнце, перемещаясь по небу, осветило нас слишком ярко, так что на середине интервью мы были вынуждены пересесть за другой столик. Оба раза Какудзо выбирал себе место за столом на свой вкус и усаживался, не выясняя, есть ли у меня какие-то свои предпочтения. Наверно, поскольку интервью брали у него, такое поведение было в чем-то обоснованным. Любопытно, что он всегда выбирал место, с которого просматривался выход из кафе. Когда я спросил, можно ли записать разговор на мою технику, он ответил отказом. И уступил только после того, как мы немного поболтали.]

≡

инт.: Значит, вы вдохновлялись французскими ситуационистами? Вдохновлялись бунтами 68-го? И потому в Сакаи вы вляпались в первые в жизни неприятности и решили вернуться домой?

какудзо: Знаете притчу про каменотеса?

инт.: Нет.

какудзо: Притча старинная, кажется, персидская. В те времена я ее где-то вычитал, и она почему-то навеяла чувство… как будто определенные вещи осуществимы. Я почувствовал: то, что, как мне казалось, относится к разряду неосуществимого, на деле, если неимоверно поднатужиться, осуществимо.

инт.: А что за притча?

какудзо: Царь поехал с придворными на конную прогулку, все они оседлали самых лучших скакунов, каких только можно отыскать. Они выезжают из города, где живет царь. Едут по полям, то по одной дороге, то по другой. Конь, на котором сидит царь, – великолепный, новичок в его конюшне, такой, каких у царя еще никогда не бывало, и потому царь отпускает поводья, и конь уносит его в такие далекие края, где он никогда раньше не бывал. Так быстро, в такую даль несутся царь и его придворные, что сами этим озадачены, но к щекам приливает кровь, а сердца колотятся так громко, что хочется только одного – ускакать в самые дальние дали. Ветер дует, и погода кружится в воздухе – облака проворачиваются, как барабаны ткацких станков. Кони сбавляют бег, останавливаются, и что же – вся компания оказывается на дороге у скромного домика. Это хижина каменотеса. Царь спешивается, подходит к двери. Стучится, и ему открывает старик с бледными безжалостными – жилы да кости – руками. Старик радушно здоровается и приглашает всех в свою хижину. Как ни странно, место находится каждому гостю. Стол достаточно велик, чтобы расселись все. Придворные усаживаются вдоль стола, плечом к плечу, а царь – в торце стола. Каменотес садится в другом торце, напротив царя. Я накормлю вас, сказал каменотес, но это будет что-то совсем непохожее на то, что едите вы. Придворные заворчали, заявляя, что им хотелось бы поесть того-то и сего-то, спрашивая: а то-то у вас есть, но каменотес взглянул на них, а они взглянули на его руки и примолкли. Царь взял слово – сказал, что они явились на манер нищих и рады, что их вообще принимают в доме. Таких вещей никогда еще не говорил ни один царь. Итак, каменотес пошел в свою кладовую и принес гуся, похожего на девочку. Принес оленя, похожего на мальчика. Принес хлеб, похожий на волосы сотни придворных дам, скрученные в канат. Принес мед, похожий на кровь козы. Не ешьте эту пищу, сказали придворные, но царь захохотал. Каменотес поглядывал, как они говорят, и царь захохотал, сказал: там, куда тебя занес резвый скакун, найдется место для храбрости. Но придворные бурчали под нос: некоторые скакуны слишком резвы. Тут тарелки наполнились, яства накладывались щедро, горками чуть ли не до потолка и передавались вокруг стола, из рук в руки, и царь всегда выбирал первым, накладывал себе полную тарелку и ел с нее, накладывал и ел, накладывал и ел. Такой еды он никогда раньше не пробовал. И вскоре все они крепко уснули, а каменотес встал из-за стола. Так заканчивается первая часть.