Ева - Любовь Баринова

На этот раз Ольга рычит, поднимает горящий факел и светит Герману в глаза, намереваясь, по-видимому, их выжечь. Герман опять просыпается — он уже в своей комнате, на кровати, в пальто и ботинках. Дверь приоткрыта, электрический свет из щели бьет в глаза.

— Герман Александрович, — громко шепчет Мояри. — Ариша заболела. Температура сорок, я не знаю, что делать.

Девочка лежит под одеялом. Световые круги от двухрожкового ночника замерли на пододеяльнике. Тени Германа и няньки зависают на стене доисторическими животными.

— Вся горит бедняжка, — взволнованно говорит нянька. — Бредит про кораблики на подушке.

— Когда она заболела?

— Да вот ночью. Я проснулась — не пойму, то ли стонет, то ли плачет. Вечером, правда, уже квеленькая была, грустная.

— Насморк, кашель есть?

— Только температура, но очень высокая.

Герман откидывает одеяло.

— Зачем же вы ее, господи, Рита, так укутали?

На Арише свитер, колготки и большие шерстяные носки, по-видимому, нянькины.

— Так она согреться все не могла, зубками стучала, теперь хоть и не стучит.

— Разденьте ее до трусов.

Пока Мояри раздевает что-то бормочущую в полусне-полуяви Аришу, Герман включает верхний свет. Нянька зажмуривается, девочка хнычет — глаки бо.

Кожа и слизистые у девочки чистые, горло красное. Приложив ухо к груди и спине, Герман слушает — ничего особенного не слышит.

— Грипп, похоже. Сейчас многие болеют, зима. У вас, Рита, есть аспирин, анальгин?

— Аспирин, он мне от головной боли помогает.

— Дайте треть таблетки и воды побольше. И пока не одевайте, не закутывайте.

— Но девочку же морозит!

Ариша покрылась пупырышками, стучит зубами и дрожит, коленки бьются друг о друга, вздрагивают.

— Пусть немного температура упадет. Потом накроете. — Герман морщится.

— А я подумала: может, вы ей укол какой сделаете? — Нянька неодобрительно смотрит на Германа. — Вы же врач.

— Не нужен ей укол. Следите, пить давайте и не перегревайте.

Взгляд няньки ясно дает понять, что она думает по поводу слов Германа.

— Утром вызову врача из детской поликлиники, — заявляет она безапелляционно и закрывает за Германом дверь комнаты.

А утром сам Герман оказывается в температурных джунглях. Давние знакомцы с радостью принимают его. Распадающиеся бесконечно на фракталы ромбы и треугольники, расширяющееся звездное пространство, пульсирующие водовороты клетчатых воронок. Все они выглядят точь-в-точь как в детстве, будто время и не двигалось с тех пор. А вот и яркие, идеально правильные цветки, всё раскрывающие и раскрывающие бесконечные лепестки, доказывающие, что ад существует, но совсем не там, куда засунули его священники. Куда там чертям до безупречной геометрической системы, фигуры и пространства которой выворачивают, корежат, жгут мозги и с радостью обещают делать это бесконечно.

Мояри три раза в день приносит Герману еду, которую он не ест, и антибиотики — врачу, усталой женщине с узкими глазами, которую нянька вызвала на четвертый день к Герману, не понравилось его дыхание.

— Вот, пейте, Герман Александрович.

Герман приподнимается, кладет на язык капсулу, запивает приторно-сладким обжигающим чаем.

Мояри забирает чашку и присаживается на стул.

— Ариша уже почти выздоровела. Температуры нет. Теперь вы тоже должны поправиться.

Герман откидывается на подушки. Питье таблетки отняло у него последние силы. Еще немного — и геометрический ад снова поглотит его.

— Знаете что, — решительно заявляет нянька. — Пока Аришка спит, я вам почитаю.

И где она взяла все эти правила, по которым якобы живут люди? Герману не хочется слушать ее голос, не хочется ее видеть, не хочется болеть, не хочется жить тут, в этом времени.

— «Конармия», — заявляет нянька. — Мне очень нравится. «Начдив шесть донес о том, что Новоград-Волынск взят сегодня на рассвете. Штаб выступил из Крапивно, и наш обоз шумливым арьергардом…»

Время от времени появляется врач, все та же восточная женщина с уставшими глазами. Или уставшая женщина с восточными глазами. Говорит снова, что он, Герман, ей не нравится. Ничего удивительного. После Евы Герман не знает никого, кому бы он нравился. Врач дважды меняет антибиотики, настаивает на госпитализации. Медсестра приходит делать уколы, но температура не спадает, а кашель только усиливается. Мояри читает ему безумную «Конармию». Иногда говорит о погоде. О новостях. О пропавшей девочке, родители которой малодушно отравились. Нянька возмущена поступком матери:

— А если девочка жива, если ее вернут? Из родственников, вчера рассказали в передаче, у бедного ребенка только бабушка, у которой Альцгеймер, да дядя, брат Ольги, преступник, тот сидит в тюрьме за ограбление. Девочку, если она найдется, отдадут в детдом! Так сказали в передаче. А это ад. Никому никогда нельзя попадать в детдом.

Ночь. Мояри наклоняется и светит Герману в глаза фонариком.

— Господи, вы так хрипели во сне, что я испугалась. Я должна у вас кое-что спросить, не обижайтесь. Если с вами что случится, если вы умрете, что мне делать с Аришей, куда вести? Где живут ваши родственники?

— У меня никого нет, Рита.

— А со стороны вашей жены, Аришкиной мамы? Я понимаю, что вам больно, что вы не хотите говорить о ней, но в данном случае…

— Никого.

— То есть вы у Аришки один? — Круглое лицо няньки вытягивается в овал. — Да вы что? Немедленно берите себя в руки и поправляйтесь. Ваша задача, Герман Александрович, раз уж все так вышло, воспитать девочку. Это ваша обязанность, цель жизни. Аришке нельзя в детдом, слышите? Я сейчас вам расскажу, что происходит в детдоме… что происходит с девочками…

Сквозь движущиеся, то раскрывающиеся, то собирающиеся геометрические фигуры до Германа доносятся слова… в ночнушке на ледяной скользкой крыше, собачья будка, моча в чашке, молчи о том, что было, поняла? не ты первая, застирай все… Пробыл он пять лет в германском плену, несколько месяцев тому назад бежал, прошел Литву… А это, кажется, снова «Конармия», а за окном уже день.

В ночь на воскресенье Герману становится хуже. Он кашляет, не может остановиться, не знает, как дышать. Похоже, конец. В комнате мертвецкий холод. Из соседней комнаты доносится храп Мояри. Дверь тихо отворяется, появляется Ариша, босая, в белой пижаме, с большой белой чашкой в руках. Девочка никогда не приходила за все то время, что Герман болел, только выглядывала с порога и по приказу няньки желала доброго утра или спокойной ночи.

— Ма ска тебе чай па, — слышит Герман сквозь кашель.