Ева - Любовь Баринова

— Кроме настоящей тюрьмы есть еще душа, Герман Александрович. Если кажется, что преступник живет счастливо, то это неправда. Душа становится для него тюремщиком, она будет изводить, мучить до конца дней, она превратит его жизнь в ад.

— И вы в это верите, Рита? — Герман морщится от потока штампов. Мояри обожает штампы.

— Уверена. Я жила в детдоме. Те, кто измывался над нами, сейчас не выглядят счастливчиками.

Герман уже открыл рот, чтобы поинтересоваться: и как так судьба отплатила этим людям, но решает не продолжать опасный разговор.

Он выходит на улицу, пытаясь успокоиться. Ледяной воздух быстро приводит его в чувство, и Герман сосредотачивается на мысли, которая засела во время разговора с нянькой. Какой еще выкуп? Неужели Ломакины до сих пор не поняли, что никакого требования о выкупе не будет, что дело не в их деньгах? Как еще объяснить им это? Герман несколько часов катается на машине по городу. Остановившись у киоска, он покупает пачку газет. Пролистывает, в газетах тоже пишут о выкупе, который якобы запросили похитители. Вернувшись домой и дождавшись, пока нянька с Аришей уснут, Герман достает фибровый чемодан, пакет с вещами Ариши. Надев перчатки, он вырезает ножницами кусочек платья с остатками следов пирожного. Руки его вздрагивают от возмущения, и края кусочка ткани выходят неровные.

На следующее утро, опоздав на работу, Герман внепланово отправляет Ломакиным второе послание.

Ева как раз засунула руку в мешочек и вытащила очередной бочонок, когда раздался звонок в дверь. Настойчивый, торопливый.

— Сорок семь, — заявила она бабушке и Герману. Все трое сидели за круглым столом в бабушкиной комнате и коротали августовский вечер 1987 года за игрой в лото. Герман в очередной раз проигрывал и утешался фундуком из чайного блюдца с красным маком. Квадрат «47» оказался, конечно, на ее, Евиной карточке. Она аккуратно поставила бочонок на соответствующую цифру, поднялась и пошла открывать. Темная коса, сарафан в мелкий красный цветочек. Ева похудела и с усилием несла на спицах загорелых ключиц тяжелые налитые пятна августовского солнца.

Вернулась вместе с Еленой Алексеевной. Герман заметил, что Ева догнала ее в росте. На этот раз Елена Алексеевна была не в обычном платье, будто из мешковины, а в рубашке и юбке, покрытых серым снегом штукатурки. Волосы поседели всё от той же штукатурки, туфли оставляли на бабушкином таджикском ковре ручной работы серо-белый, почти лыжный след. Выражение лица Елены Алексеевны было таким значительным, что бабушка, хоть и заметила следы на ковре, сказала только: хм. Сдвинув карточки с бочонками, Елена Алексеевна положила перед бабушкой нечто, завернутое в чистый отрез ситцевой ткани. Бочонки раскатились по столу, некоторые из них упали и покатились по полу. Один так потом и не нашелся, как Ева и Герман ни искали. Елена Алексеевна раскрыла дрожащими руками ткань, под ней оказался кусок штукатурки с намертво вклеившейся в него газетой:

— Вот, Анна Петровна. Я нашла того, кто вылечит Германа, — сказала Елена Алексеевна и впервые за много лет улыбнулась.

Елена Алексеевна рассказала, что с час назад отдирала старые обои в своей квартире на Ботанической улице, где жила с матерью. Когда она содрала обои, на стенах проступили желтушные газеты, запестрели крупно набранными заголовками. Услужливое солнце, которое в этот вечер явно было в ударе, высветило один из них и заплясало на нем — «Победа курганского доктора». Елена Алексеевна, не слезая с табуретки, прочитала заметку, потом еще раз. Попробовала отодрать газету — куда там, она намертво держалась на стене. Тогда Елена Алексеевна взяла нож и сняла газету со стены вместе с застывшей штукатуркой. Сдула пыль и аккуратно, как икону, обернула в чистый отрез ткани. Подняла трубку и впервые в жизни вызвала такси. Переодеться, правда, забыла.

— Хм, — сказала еще раз бабушка, поправила очки, взяла кусок газеты-на-штукатурке и принялась читать вслух:

— «На стене и в руках у сидящих в зале — схемы, фотографии, рентгеновские снимки. На трибуне доктор из маленькой курганской больницы Гавриил Абрамович Илизаров. В этот доклад вложена вся его жизнь…»

Герман отчего-то вдруг вспотел.

— «И вот теперь его внимательно слушают министр, члены коллегии, работники Министерства здравоохранения РСФСР. Они слушают рассказ о работе, несущей переворот в травматологию и ортопедию. Г. Илизаров. Читателям “Известий” знакома эта фамилия. Впервые мы рассказывали о враче-хирурге в 1963 году… В 1964 году последовало второе выступление газеты. Со времени опубликования статьи “За секундой — жизнь человека” прошел ровно год… Что же сделал для людей скромный курганский доктор?»

Герман не сводил глаз с бабушки, которая по мере движения по статье переходила от механического чтения — к театральному, с паузами и выражением:

— «На сращивание костей (ликвидация ложного сустава) по методу Г. Илизарова с помощью его аппарата требуется не более тридцати дней. Причем одновременно со сращиванием происходит и удлинение конечности на необходимую величину. Собравшиеся в Министерстве здравоохранения РСФСР рассматривали рентгеновский снимок: бескровная ликвидация ложного сустава с одновременным удлинением конечности на десять сантиметров! Это не предел. Г. Илизарову удавалось удлинять конечность и на 25 сантиметров».

Бабушка сделала паузу. В этот момент часы на столике ожили, раскрылась дверца, и оттуда весело выкатилось гнездо с четырьмя серебристыми птенцами. Раздалась громкая механическая трель: шесть вечера.

Бабушка прочитала статью из «Известий» до конца и даже то, что в конце нее: «С. Осьмина, № 144 (14923)». Потом снова пробежалась глазами по статье: «…1964 году, прошел год». Положила негнущийся кусок газеты на стол, недоуменно посмотрела на Елену Алексеевну:

— Леночка, это ж было двадцать лет назад?

Как случилось, что бабушке никто не посоветовал Илизарова? Да, бум после того, как в 1968 году Илизаров поставил на ноги прыгуна Брумеля, давно прошел. Да, до интернета было далеко. Но почему об Илизарове не обмолвилось ни одно светило ортопедии, к которым бабушка возила Германа? Почему она не услышала о нем от родителей других детей-инвалидов? Скорее всего, она слышала, но, как и большинство советских людей, верила, что лучшие врачи, лучшие больницы могут быть только в Москве. Всё, что в других городах, — второй сорт. А бабушка для себя выбирала что мясо, что пальто, что стулья, что врачей — только наивысшего сорта.

Когда ехали в первый раз к Илизарову, Герман очнулся от шепота Елены Алексеевны. Приоткрыв глаза, он увидел, что Елена Алексеевна в широкой рубахе и юбке до пят, заменявших ей пижаму, с распущенными, упавшими на лицо тонкими волосами сидела на нижней полке, сложив руки у груди, и молилась. До этого Герман видел только, как молятся полоумные старухи. С религией в стране давно было покончено как с пережитками вроде крепостничества. Неужели Елена Алексеевна и вправду сошла с ума, как говорила бабушка?