Ева - Любовь Баринова

— Не бойся. В больнице я всегда буду рядом.

Глаза ее горели сильнее обычного, руки подрагивали, на впавших щеках плясал лихорадочный румянец. Она пыталась успокоить себя: Герман давно больниц не боялся. Это был еще один его дом, привычный. Или еще одна комната, куда он легко заходил и выходил по мере надобности.

Герман одной рукой держит лапароскоп, а другой манипулирует зажимами, ассистируя оперирующему хирургу. Холецистэктомия идет своим чередом. Анестезиолог, оператор и сестра переговариваются между собой, как с удовольствием перекидываются словами за работой уверенные в себе часовщики, обувщики, повара или те же рабочие, укладывающие рельсы. Герману в такие минуты всегда кажется, что работа идет волшебным образом сама собой, лампы в операционной светят дружелюбно, растопыренные клены в окне одобрительно покачиваются, в зимнем сером небе, как подтверждение правильности происходящего, проглядывает голубоватый нежный просвет. Воздух в операционной уже нагрелся от работающего оборудования, глаза за масками глядят внимательно, с легкой смешинкой, иронией. Каждый инструмент на столике и в руках бригады подтверждает: все идет как надо, как и должно быть. Движения отлажены, программа удаления желчного пузыря запущена и выполняется будто сама собой.

— Крючок… отсос… ножнички…

Герман следит за движениями рук оператора. Это как подпевать про себя знакомую мелодию или танцевать — движение след в след. Герман бы делал все так же, может, чуть только быстрее. Оперирующему хирургу Иванову далеко за пятьдесят. Высокий, худой, жилистый. Он нравится Герману. А Герман тому — нет. В сущности, нипочему. Иванов хотел взять на это место своего знакомого или родственника, но чуть припозднился с предложением: Германа уже взяли. То, что Герман ассистирует хорошо, кажется, только раздражает старика. Он редко берет Германа в ассистенты, на интересные операции — никогда. Хотя руки их работают слаженно, будто проработали вместе несколько лет, а не месяц.

— Тут камни, и ничего больше. — Иванов подтягивает часть желчного через отверстие в пупке. — Возьми вот тут… — это Герману.

В больнице, из которой он уволился, Герман делал уже такие операции самостоятельно.

— Отпускай…

Герман удаляет инструмент из брюшной полости. Иванов, поддерживая пузырь зажимом, засовывает туда ложечку и, кляцнув там, вытаскивает камень, бросает его в лоток, который держит наготове Людмила, операционная сестра. Снова засовывает ложечку в желчный.

— Что, Людмила, — спрашивает заскучавший анестезиолог, — как там твоя Лизочка? Какие новости в их чудо-больнице? Что-то мы давно ничего не слышали.

Лиза, сестра Людмилы, работает в другой городской больнице. Истории, которые там происходят, сериалам и не снились.

— Вчера дежурила, — охотно отвечает Людмила, оглядывая очередной зеленоватый конкремент, упавший в лоток. — Говорит, привезли парочку — покончили с собой, отравились.

Иванов орудует ложечкой в желчном, стенки пузыря от ложечки выпирают то там, то здесь, точно щеки от крупного куска мяса.

— Это как в Японии, что ли? — спрашивает анестезиолог. — Двойное самоубийство влюбленных?

Людмила качает головой:

— Видали фотографию девочки, везде еще была расклеена — в метро и магазинах? Ну вот, это ее родители. Ломакины, кажется. Оказывается, они отдали пять миллионов долларов, которые запросили похитители, все, что у них было, еще и в долг брали. А похитители в ответ прислали кусочек платья девочки. — Людмила замолкает, подставляет лоток под очередной камень, потом продолжает. — Мать девочки заварила чай с чем-то там и напоила себя и мужа. Ее в больницу привезли еще живую, но не спасли. Муж по дороге умер, это он и вызвал «скорую». Лизка говорит, что мамашу как зациклило — все описывала чайный сервиз, из которого она и муж пили отравленный чай. Свадебный подарок, английский костяной фарфор, все дела. Золотая ручная, надглазурная роспись. Узор — мелкие розы и листья, прорисованные до шипов и прожилок. Прям как настоящие, говорила мамаша, только будто смотришь сквозь уменьшительное стекло. Все твердила, что надеялась сохранить этот сервиз до свадьбы дочери.

— Ну, может, так оно и лучше, — говорит, помолчав, анестезиолог, — похищения никогда хорошо не заканчиваются.

— Я думаю, отец девочки бы с вами, Антон Антонович, не согласился, — произносит Иванов, быстро и ловко извлекая через отверстие опустевший желчный. — Ну всё, зашиваем… Герман Александрович, спите, что ли? Взялись работать, так работайте.

Несколько плиток в стене в туалете, где Герман уже второй час сидит после операции на опущенной крышке унитаза, отсутствуют, цементные проплешины пялятся и смеются над Германом. Даже месть у него не получилась, вышел пшик, насмешка. Даже этого он не смог сделать для Евы. Забытый с детства вкус слез разъедает нос и горло, боль жжет в груди и животе.

Домой он возвращается пешком. По цепочке, страховочной веревке от одного бара до другого. Поздно ночью, в метро, катаясь по кольцевой, Герман не сводит глаз со своего отражения в окне вагона — худой, невысокий, волосы торчат, подбородок утоплен в горле толстого свитера, воротник пальто поднят. Пальто все то же, не по сезону тонкое, осеннее. И он, Герман, все тот же. Неудачник.

Подойдя к дому, поскользнувшись и упав в снег, он вспоминает про девочку и глупую няньку. Вытерев кровь с губы, которую прикусил, Герман усаживается и глядит на дом, пытаясь высчитать окна своей квартиры. Большинство окон темны — ночь. Герман вспоминает, что его квартира глядит на другую сторону, на МКАД. Вот что он сейчас сделает — поднимется домой и скажет няньке, что она уволена, а девочку завтра оставит в людном месте, где ее быстро обнаружат. Положит вещички из чемодана ей в рюкзак, чтобы наверняка поняли, кто это. И еще записку напишет, что ее родители — убийцы. Да, так и сделаю, говорит он дворовому псу, который, виляя хвостом, подходит к Герману. Герман иногда подкармливает его котлетами из больничной столовки. Но сегодня было не до котлет. А пес — ничего, не в обиде, лижет руку Германа, щеку и усаживается рядом.

Мояри, конечно, узнает найденную девочку, когда ту покажут по телевизору, и сдаст Германа. Или не сдаст? Герман вспоминает фотографию Крупской, стоящую на справочниках и энциклопедиях по воспитанию, питанию и развитию детей. Да, такая точно сдаст. Понятно, что с ним произойдет в тюрьме, там никто не будет вникать в нюансы.

Герман обнимает собаку. Та, высунув язык, радостно обдает его горячим дыханием — облачка пара одно за другим уплывают в позвякивающий от холода воздух. На снегу загорается иллюминация: серебристые микрозвездочки перемигиваются, перекатываются по сугробу. Морозит. Герман выдыхает паровое облачко, подтверждающее, что он жив. Пока. Ложится на снег. Небо над головой все не настоится тьмой, хотя уже часа два ночи. Красноватое, подсвеченное электрическими огнями, в Москве оно никогда не темнеет. Звезд Герман не видел лет десять.

Ольга Ломакина глядит на Германа и стучит зубами. На месте глаз и носа у нее темные дыры, откуда льется холод. Губы всё те же — изящной, затейливой резьбы, живые, ярко накрашенные. В руках у нее пакетик с камешками, теми самыми, вытащенными сегодня у пациента при холецистэктомии, камешки угрожающе клацают друг о друга. Ольга голая. Присмотревшись, Герман замечает, что до пояса у Ольги тело девушки, ниже пояса — дряблой старухи. Вздрогнув, Герман просыпается. Его трясет от холода. Сколько он проспал на снегу, минуты или часы — непонятно. Собаки нет. Ноги и руки задеревенели. Герман поднимается, делает неровные шаги к дому. Вспоминает вдруг, что так и не взял в операционной и не отдал пациенту его камни, как просил Иванов, вот же черт.