Унесенные ветром. Том 2 - Маргарет Митчелл

Томми, Хью Элсинг и маленький, похожий на мартышку РенеПикар болтали с ней, пока столы и стулья отодвигали к стенам, освобождая местодля танцев. Хью совсем не изменился с тех пор, как Скарлетт в последний развидела его в 1862 году. Он был все такой же худющий и нервный, клоксветло-каштановых волос все так же свисал на лоб, и все такие же тонкие,никчемные были у него руки. А вот Рене со времени своей скоропалительнойженитьбы на Мейбелл Мерриуэзер заметно изменился. Хотя в его черных глазахпо-прежнему поблескивали огоньки галльского юмора, и по-прежнему била в немчисто креольская любовь к жизни, и он все так же заливисто смеялся, в его лицепоявилось что-то жесткое, чего не было в первые дни войны. Исчезла и надменнаяэлегантность, отличавшая его в ту пору, когда он расхаживал в своейсногсшибательной форме зуава.

— Щечки — как роза, глазки — как изумруд! —произнес он, целуя руку Скарлетт и воздавая должное наложенным ею румянам. —Все такой же прелесть, как тогда, на благотворительный базар. Помните? В жизнине забуду, как вы бросил обручальный кольцо в мою корзинку. Очень, оченьмужественно! Никак бы не подумал, что вы так долго будет без новый кольцо!

Глаза его сверкнули ехидством, и он ткнул Хью локтем подребро.

— А я никак бы не подумала, что вы будете разъезжать вфургоне с пирогами, — сказала она.

Но вместо того чтобы устыдиться столь унизительного занятияо котором было сказано во всеуслышание, Рене расхохотался с довольным видом ихлопнул Хью по спине.

— Туше![4] — воскликнул он. — Этомой теща, мадам Мерриуэзер, заставлять меня делать мой первый работа в жизни.Я, Рене Пикар, только растить скаковых лошадей да на скрипочка играть, а воттеперь править фургон с пироги, и очень мне это нравится! Мадам теща — она чтоугодно делать заставит. Надо ей генерал быть, и мы бы выиграл война, а, Томми?

«Ну и ну, — подумала Скарлетт, — он судовольствием разъезжает в фургоне с пирогами, хотя у его родных было поместье— добрых десять миль земли вдоль Миссисипи — и еще большущий дом в НовомОрлеане».

— Если бы наши тещи пошли с нами на войну, мы бы занеделю расправились с янки, — в тон Рене сказал Томм?? и посмотрел настройную прямую фигуру своей новообретенной тещи. — Мы и продержались-тотак долго только потому, что за нами стояли наши женщины и не хотели сдаваться;

— И никогда не сдадутся, — добавил Хью, и на губахего появилась гордая, хотя и чуть ироническая улыбка. — Вы здесь ненайдете ни одной леди, которая бы сдалась, хотя мужская половина рода и повеласебя иначе у Аппоматтокса. Они все это пережили куда острее, чем любой из нас.Мы-то ведь познали поражение, сражаясь.

— А они — ненавидя, — докончил за негоТомми. — Верно, Скарлетт? Если мужчины оказались не на высоте, это кудабольше волнует дам, чем нас. Хью собирался быть судьей, Рене собирался игратьна скрипке перед коронованными особами, а… — и он пригнулся, спасаясь от удараРене, — а я собирался стать врачом, теперь же…

— Дайте срок, — воскликнул Рене. — Вотувидите — я становится король пирожков на Юг! А славный мой Хью — король плиты,а ты, мой Томми, ты будешь иметь ирландский рабы вместо твои черный рабы. Воткакой перемена — весело! А что вы поделываете, мисс Скарлетт? А мисс Мелли?Корова доите, хлопок собирайте?

— Вот уж нет, — холодно отрезала Скарлетт,решительно не понимая, как это Рене может столь беспечно относиться к тяготамжизни. — Этим занимаются у нас негры.

— Мисс Мелли назвал свой мальчик Борегар.[5]Скажет ей, я, Рене, одобряет, и скажет: только Иисус — имя лучше. — Онулыбнулся, но глаза его сверкнули гордостью, когда он произнес имя смельчака —героя Луизианы.[6]

— Но есть еще Роберт Эдвард Ли, — заметилТомми. — Хотя я вовсе не собираюсь принижать репутацию старины Боретара, ясвоего первого сына назову Боб Ли Уилбери.

Рене расхохотался и пожал плечами.

— Я расскажу тебе одна история. Только это чистаяправда. И ты сейчас увидит, что креолы думать о наш храбрый Борегар и вашгенерал Ли. В поезде под Новый Орлеан едет человек из Виргиния — солдат генералЛи, и он встречает креол из войск Борегар. И этот человек из Виргиния — онговорит, говорит, говорит, как генерал Ли делать то и генерал Ли сказать это. Акреол — он вежливый, он слушать и морщить лоб, точно хочет вспоминать, а потомулыбаться и говорит: «Генерал Ли?! А, oui![7] Вспомнил! ГенералЛи! Это тот человек, про который генерал Борегар очень хорошо говорит!»Скарлетт из вежливости посмеялась, хотя ничего в этой истории не поняла — развелишь то, что креолы, оказывается, такие же воображалы, как обитатели Чарльстонаи Саванны. А кроме того, она всегда считала, что сына Эшли следовало назвать поотцу.

Музыканты, попиликав, чтобы настроить инструменты, заиграли«Старик Дэн Таккер», и Томми повернулся к ней.

— Будете танцевать, Скарлетт? Я в партнеры вам,конечно, не гожусь, но Хью или Рене…

— Нет, спасибо, я все еще в трауре по маме, —поспешно сказала Скарлетт. — Я посижу.

Она отыскала глазами Фрэнка Кеннеди, разговаривавшего смиссис Элсинг, и поманила его.

— Я посижу в нише вон там, а вы принесите мнечего-нибудь освежительного, и мы поболтаем, — сказала она Фрэнку, когдатри ее собеседника отошли.

Он тотчас помчался выполнять ее просьбу и вскоре вернулся сбокалом вина и тоненьким, как бумага, ломтиком кекса, и Скарлетт, старательноуложив юбки, чтобы скрыть наиболее заметные пятна, уселась в нише в дальнемконце залы. Память об унизительных минутах, пережитых утром у Ретта,отодвинулась на задний план — ее возбуждал вид всех этих людей и звуки музыки,которой она так давно не слыхала. Завтра она снова будет думать о поведенииРетта, о своем унижении и снова будет кипеть от гнева. Завтра она будетприкидывать, удалось ли ей оставить след в раненой, потрясенной душе Фрэнка. Ноне сегодня. Сегодня в ней до самых кончиков ногтей бурлила жизнь, все чувствабыли обострены надеждой, и глаза сверкали.

Она смотрела в большую залу на танцующих из своей ниши ивспоминала, какой красивой показалась ей эта комната, когда она впервыеприехала в Атланту во время войны. Тогда паркет был натерт и сверкал, какстекло, а огромная люстра под потолком сотнями крошечных призм ловила и отражаласияние десятков свечей и, словно бриллиант, посылала во все, концы комнатыогненно-красные и синие огни. Со старинных портретов на стенах благородныепредки милостиво взирали на гостей, излучая радушие. Мягкие подушки надиванчиках розового дерева так и манили к себе, а на почетном месте, в нише,стояла самая большая софа — та, на которой она сейчас сидела. Она любила сидетьздесь во время балов и вечеринок. Отсюда видна была вся зала и расположенная заней столовая, где стоял овальный стол красного дерева, за которым моглопоместиться человек двадцать, а вдоль стен — двадцать стульев на изящныхножках, массивный буфет и горка, заставленные тяжелым серебром, семисвечнымиканделябрами, кубками, сосудами для уксуса и масла, графинами и сверкающимирюмками. Она так часто сидела здесь, на софе, в первые годы войны, всегда скаким-нибудь красивым офицером, наслаждаясь звуками скрипки и контрабаса,аккордеона и банджо, перекрывавшими шарканье ног танцоров по навощенному, доблеска натертому паркету.