Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

слышны темы Гёте и Гейне, а «Старая гвардия» среди литературных источников имеет «Гренадеров» Гейне и «Ночной смотр» Цедлица. «Ужин доспехов» – явная перекличка с «Синтрамом» Фуке, «Легендой веков» и «Бургграфами» Гюго. Образ «Слепого» явно навеян «Угловым окном» Гофмана, мотив стихотворения «Что говорят ласточки» заимствован у Рюккерта (чье «Дайте мне крылья…» Готье перевел на французский), а «Инесса Сиерра» – точное следование сюжету одноименной новеллы Шарля Нодье. «Мансарда» и «Последняя мольба» содержат прямые аллюзии на знаменитую песню Беранже «Чердак» и его же «Сверстницу». «Кармен» восходит к новелле Мериме и картине Деоданка, а «Нереиды» навеяны акварелью Теофиля Квятковского. Список можно продолжать до бесконечности…

Как поклонник Виктора Гюго, Готье не мог пройти мимо «Путешественника» или «Молитвы за всех» – в его ранних стихах постоянно присутствует тема смерти, бессилия человека перед ней, «жизни в смерти» (так называется упреждающая философию Хайдеггера первая часть поэмы «Комедия смерти»). Речь в ней, однако, идет никак ни о комедии, а экзистенциале ужаса смерти, присутствии последней в сердцевине жизни («смертью в жизни» названа вторая часть поэмы), постоянном напоминании о бренности человеческого существования – могилы, кладбища, свечи, морщины на лицах, блекнущие или стекленеющие глаза, старость…

Намного упреждая Мальро, Готье воспринимал искусство как анти-судьбу, как бытие-против-смерти, как искупление зла существования: «Искусство рождается из решимости вырвать формы у мира, где человек – страдательное существо, и включить их в мир, где он повелевает».

В «Триумфе Петрарки» поэт обретает душевную гармонию посредством искусства, которое, в свою очередь, достигает апофеоза, оставаясь в стороне от общественной борьбы. Ценность Петрарки как раз в том, что его стихи никогда не звучали ревущим набатом, призывом к борьбе. Искусство, духовная культура – единственное, в чем можно найти смысл существования, не нанеся ущерба другой жизни. Все остальное – революции, прогрессы, социальные утопии – блефы, вымыслы, заблуждения, обесчеловечивающие человека.

В «Послании к юному трибуну» антибунтарские, антиреволюционные мотивы обретают гуманистический пафос: бунт – восстание человека против божественного совершенства Мира, проявление сатанинского начала.

Ранняя лирика Готье – воспевание красоты и великолепия природы, жизни, существования. Когда в стихи юного поэта врываются тлен, смерть, деградация, то лишь как фон для демонстрации роскоши бытия.

Предтеча Парнаса и вдохновитель Бодлера, Теофиль Готье, «добрый Тео», задал французской поэзии тему меланхолии, хандры, сплина, постоянно присутствующую в творчестве прóклятых:

Проглянет луч – и в полудреме тяжкой,

По-старчески тоскуя о тепле,

В углу между собакой и бродяжкой

Как равный я улягусь на земле.

Две трети жизни растеряв по свету,

В надежде жить, успел я постареть

И, как игрок последнюю монету,

Кладу на кон оставшуюся треть.

Ни я не мил, ни мне ничто не мило;

Моей душе со мной не по пути;

Во мне самом готова мне могила —

И я мертвей умерших во плоти.

Однако, быстро эволюционизируя, двигаясь от юношеских эмоций к поэтической точке омега, он все больше внимания уделял «живописи словом». Зрелый поэт относился «к языку, как к палитре живописца, к листу бумаги, как к холсту, и к прилагательному, как к мазку». По словам Бодлера, в юности равнявшегося по Готье, «безупречный чародей словесности» достиг виртуозного совершенства в способности «рисовать» стихами. «Эмали и камеи» в равной мере можно назвать произведением поэта и ювелира, сработанным с равной словесной и зрительной тщательностью.

Наслаждаясь сам и приглашая восхититься других своим умением, Готье иной раз вызывающе берется за труднейшие задачи, казалось бы выполнимые разве что кистью, однако же подвластные и его перу. Скажем – передать множество едва уловимых оттенков белизны, сплетя звено к звену цепочку сопоставлений белоснежной девичьей груди с залитым светом луны горным ледником, подвенечным нарядом невесты, лебединой шеей, изморозью на оконном стекле, паросским мрамором, морской пеной, крыльями мотылька, распустившимися лепестками боярышника, голубиным пухом…

Симфония ярко-белого

С изгибом белым шей влекущих,

В сказаньях северных ночей,

У Рейна старого поющих

Видали женщин-лебедей.

Они роняли на аллее

Свои одежды, и была

Их кожа мягче и белее,

Чем лебединые крыла,

Из этих женщин между нами

Порой является одна,

Бела, как там, над ледниками,

В холодном воздухе луна;

Зовя смутившиеся взоры,

Что свежестью опьянены,

К соблазнам северной Авроры

И к исступленьям белизны!

Трепещет грудь, цветок метелей,

И смело с шелка белизной

И с белизной своих камелий

Вступает в дерзновенный бой.

Но в белой битве пораженье

И ткани терпят, и цветы,

Они, не думая о мщеньи,

От жгучей ревности желты.

Как белы плечи, лучезарный

Паросский мрамор, полный нег,

На них, как бы во мгле полярной,

Спускается незримый снег.

Какой слюды кусок, какие

Из воска свечи дал Господь,

Что за цветы береговые

Превращены в живую плоть?

Собрали ль в небесах лучистых

Росу, что молока белей;

Иль пестик лилий серебристых,

Иль пену белую морей;

Иль мрамор белый и усталый,

Где обитают божества;

Иль серебро, или опалы,

В которых свет дрожит едва;

Иль кость слоновую, чтоб руки,

Крылаты, словно мотыльки,

На клавиши, рождая звуки,

Роняли поцелуй тоски;

Иль снегового горностая,

Что бережет от злой судьбы,

Пушистым мехом одевая

Девичьи плечи и гербы;

Иль странные на окнах дома

Цветы; иль холод белых льдин,

Что замерли у водоема,

Как слезы скованных ундин;

Боярышник, что гнется в поле

Под белым инеем цветов;

Иль алебастр, что меланхолий

Напоминает слабый зов;

Голубки нежной и покорной

Над кровлями летящий пух;

Иль сталактит, в пещере черной

Повисший, словно белый дух?

Она пришла ли с Серафитой

С полей гренландских, полных тьмой?

Мадонна бездны ледовитой,

Иль сфинкс, изваянный зимой,

Сфинкс, погребенный под лавиной,

Хранитель пестрых ледников,

В груди сокрывший лебединой

Святую тайну белых снов?