Парадокс Апостола - Вера Арье

* * *

— А вы как себе это видите, восторженная моя? До выпускных экзаменов осталось два месяца, и вы хотите еще успеть поставить программу для благотворительного мероприятия? У нас нет таких ресурсов!

Ректор Академии шмякнул ярким проспектом об стол, вложив в этот жест все свое возмущение. Сомкнув ладони за спиной, он принялся бродить из угла в угол, откровенно негодуя. Анна сказала:

— Господин Каравелис, я понимаю всю абсурдность ситуации… Но Академия — соучредитель благотворительного фонда, и мы не можем проигнорировать эту просьбу об участии!

— Да все мне ясно — имидж, обязательства, последствия… Ты мне лучше скажи, когда ты программу готовить собираешься? По ночам?

— У нас есть экзаменационная постановка второкурсников — сюита из «Миллионов Арлекина». Она практически готова, там последние штрихи остались…

— Опять все ставки на Элитиса делаешь? Ох, смотри, Анна, я его насквозь вижу, в этом идеальном теле живет вялый и инертный дух. Такие люди не терпят поражений, а их ему предстоит еще с лихвой черпнуть. Чуть что не так пойдет — проблем с этим парнем не оберешься!

— Я за него головой отвечаю, господин Каравелис, — Анна мягко улыбнулась, зная, что ректор к ней неравнодушен и сейчас самое время пустить в ход артиллерию собственного обаяния.

— Поступай, как знаешь, — бросил он, резанув взглядом исподлобья. — Твой курс, твой солист, твои аплодисменты. Только если ты нас на таком мероприятии опозоришь, пеняй на себя, Илиади, защищать тебя не стану, в наикратчайший срок «расстанемся друзьями».

Анна кивнула, вздернув уголки губ, словно восприняла эти слова как шутку, хотя и понимала, что шутки в них — лишь малая доля.

Благотворительный вечер в центральном концерт-холле «Мегарон», куда была приглашена вся культурно-политическая элита Греции, оказался событием и вправду незаурядным. Активная поддержка благотворительности служила рычагом предвыборной программы социалистического движения, которое пыталось отвоевать утерянную власть. К освещению этого действа привлекались все средства массовой информации, а значит, Академия просто не могла себе позволить выглядеть непрофессионально.

Холл многоэтажной стеклянной пирамиды «Мегарона» в этот вечер напоминал афинский стадион в день открытия Олимпийских игр. Плотная река официально одетых мужчин и полуобнаженных женщин сверкала сапфировыми стеклами часов и каратами ювелирных украшений, распадаясь на ручейки и подводные течения на входе в главный зал.

Вечер начался с двухчасового гала-концерта, который плавно перешел в благотворительную выставку-аукцион театрального костюма и эскизов Национальной оперы Греции.

Солист балетной труппы Академии, неподражаемый Тео Элитис, с его безупречным телом и лицом распутного сатира, не подвел. Он блистал, подпитываемый энергией нескольких тысяч глаз, демонстрировал свой талант во всех ракурсах, словно говоря: «Я — Солнце, я восхожу, смотрите же!» И зал смотрел, замерев, и следила ревнивым взглядом массовка, и жег глазами суровый Каравелис, и щурилась в страшном напряжении Анна…

Сюита завершилась округло, но аплодисментов не было. Несколько долгих секунд.

А затем…

Сначала медленно и рассеянно, затем — быстрее, громче, совместнее; и наконец грянул шквал трескучих рукоплесканий, и браво, и бис!

Анна торжествовала: сколько часов репетиций, сколько конфликтов, всплесков эмоций и приступов отчаяния стояло за этим выступлением, знала только она. И как же, черт возьми, хотелось бы однажды увидеть на этой сцене родную дочь…

Спустя час она стояла в одиночестве с бокалом шампанского напротив одного из экспонатов, выставленного на продажу. Рядом толпились незнакомые люди, велись деловые разговоры, раздавались взрывы смеха и возгласы приветствий. Откуда-то сбоку подошел Каравелис в сопровождении статного мужчины, чье лицо ей показалось смутно знакомым.

— А вот и наш хореограф, госпожа Анна Илиади. Имеет, знаете ли, массу талантов и колоссальную интуицию: разглядела-таки в избалованном мальчишке звезду, — Каравелис говорил удовлетворенно, поигрывая мохнатыми бровями и бросая благосклонные взгляды на Анну. — Я вам, милая, хочу представить нашего гостя, почетного мецената и филантропа, господина Адониса Влахоса. И что любопытно, господин Влахос тоже имеет русские корни! Думаю, вам будет о чем поболтать! Ну а я откланяюсь, с вашего позволения, у моей жены сегодня юбилей.

«Филантроп и меценат» смотрел на Анну немигающими рысьими глазами, будто пытался понять, какова она на вкус. Анна поспешила протянуть мужчине ладонь.

— Приятно познакомиться. Мы же раньше не встречались?

— Встречались. У меня абсолютная память на лица. Вот только не припомню, где и когда. Но это и неважно.

Высокий ломкий голос был ей знаком, но память все отказывалась делать подсказки, вынуждая искать другие способы продолжить или завершить разговор.

Словно уловив ее настрой, мужчина произнес:

— Не буду задерживать вас слишком долго, просто хотел сказать, что получил сегодня огромное удовольствие. Я не большой знаток балета, но люблю атмосферу праздника, тем более это прекрасная возможность помочь, так сказать, обездоленным…

— Мы участвуем в подобных концертах ежегодно. Фонд…

— Я хорошо знаю ваш фонд, моя компания — в числе его попечителей.

— Но я никогда не видела вас ни на одной общей встрече, ни на одном собрании…

— Пусть вас это не удивляет, мои интересы представляет доверенное лицо. Я люблю оставаться в тени.

«Что за черт такой, весь размытый, неопределенный, а глаза… угли, а не глаза. Я совершенно точно его знаю, но откуда?»

В этот момент пронзительный звонок оповестил о начале аукциона. Господин Влахос вежливо кивнул, обозначив завершение их короткой дружеской беседы, и поспешил в зал. Вздохнув не без облегчения, Анна стрельнула напоследок взглядом в его сторону, предчувствуя, что эта встреча будет не последней.

* * *

То, что ему сегодня стукнуло сорок пять, вызывало в нем искренне недоумение.

Чувствовал ли он возраст? Пожалуй что нет.

Ни одного дня в жизни Павла, солнечного или дождливого, не проходило без тренировок, хотя уже много лет между его физической формой и профессиональной деятельностью не было никакой связи. Детство в семье военного, годы службы в рядах Советской армии и целая эпоха в батальоне Сургена выработали в нем какой-то новый гормон, требовавший физических испытаний и высоких нагрузок в той же степени, в которой организм молодого мужчины требует сытной еды или сексуальной разрядки.

Единственной переменой, которую он с течением времени в себе ощущал, было растущее чувство одиночества. Свобода, всегда имевшая для него наивысшую ценность, лишала его права на настоящую привязанность, будь то дружба или любовь. С возрастом вдруг стали длиннее вечера и бессмысленнее ночи, путешествия приносили все меньше удовлетворения, а деньги покупали все, кроме близости…