Ржавчина. Пыль дорог - Екатерина Кузьменко

Я пытаюсь представить Дэя мальчишкой, но получается плохо. Только детали: большие глаза, непослушные вихры, тонкие запястья. И этот ребенок никуда не делся, просто спрятался за уличными привычками, яркой, вызывающей красотой.

И ему по-прежнему не хватает тепла.

– Надеюсь, ты не винишь себя?

– Конечно нет. Они сами пустили свою жизнь под откос, а я успел спрыгнуть с поезда.

Дэй

…Первое и главное, что я помню о детстве, – море. Смешно, конечно. Должен был бы сначала запомнить комнату или двор, город. А помню море. Побережье, перемешанный с мусором песок. Там валялись какие-то металлические штуки вроде грузовых контейнеров, во время прилива их почти затапливало. Когда мне исполнилось десять, я полюбил сидеть на верхушке одного из них. Как раз во время прилива. Наверное, это было опасно.

Город? Узкие улочки, палящее солнце, серый и песочно-желтый камень домов. Узкие окна. Родители работали на заводе, и большую часть времени я был предоставлен самому себе. Отношение к моим постоянным отлучкам было философским. Главное, что ребенок обут, одет и накормлен. Пришел к обеду – хорошо. Не пришел – оставим еду на плите. Пришел ночевать – замечательно. Не пришел – все равно придет наутро.

В двенадцать лет я перестал стричься. Это решение было чем-то вроде подарка на день рождения самому себе. Дело не в том, что я хотел обратить на себя их внимание, я не стал бы делать что-то, что мне не нравилось. Возмутись отец – и я смог бы отстоять свое право на самовыражение, упереться рогом, вызвать его на «серьезный мужской разговор». Но реакции не последовало.

Когда я не шлялся по побережью – торчал в гарнизоне. Тогда я еще не понимал, что раздолбайство там царило страшное. По-хорошему, сопляка вроде меня и пускать туда не должны были. Но солдаты и офицеры сами маялись от тоски в маленьком портовом городке. Один из них, капитан Эстерф Райнен, почему-то полюбил возиться со мной. Приносил книжки, учил приемам рукопашного боя, водил на дальний пляж пострелять из пистолета по пустым бутылкам. Говорили, что его бросила жена, забрав сына, и поэтому он так ко мне привязался. Иногда я завидовал этому парню. Я бы к такому отцу через всю страну пришел.

Когда мне стукнуло тринадцать, воинскую часть ликвидировали, а гарнизон вывезли. Жизнь стала окончательным болотом.

Потом, в первый год на улице, я мечтал разыскать капитана Райнена. Вот я вижу его за оградой какой-нибудь армейской конторы, бегу следом. Конечно, меня ловят за шкирку и спрашивают, что я тут делаю. И я гордо отвечаю:

– Я сын капитана Райнена.

– Да не ври, просто стянуть чего хочешь. И тут из-за угла выходит Эстерф Райнен.

– Дэй? Как ты сюда попал?! И тогда я отвечу:

– Я пришел к вам.

И он меня усыновит. Обязательно усыновит. Если к нему жена вернулась, это даже лучше. Если вернулась, значит, добрая женщина, верно? Мало ли почему люди ссорятся? Раз добрая – значит, примет еще одного ребенка. А я буду очень хорошим старшим братом. Или младшим.

На будущее – дольше одного года такие мечты на улице не выживают.

Я не помню, в какой момент мне пришла в голову мысль о побеге. Просто однажды я понял, что после школы меня ждет техническое училище, отцовский завод и тесная квартирка с узкими окнами. Иногда мне вообще казалось, что в мире ничего нет, кроме панельных стен и замусоренного побережья, а за границами города – бесконечная пустыня. Странно, у моих родителей даже фотографий времен их романа не было. Официальные школьные, на которых я не мог, как ни старался, узнать ни мать, ни отца, потом официальные училищные, свадебная и заводские разных лет. И все. Никаких тебе «мы на свидании», «мы с друзьями на вечеринке».

Нет, я не хотел в Столицу, потому что там якобы больше возможностей. Я хотел просто уехать, только и всего.

Как-то с вечера я сложил в школьный рюкзак кое-что из одежды и пару любимых книг. Хватило ума прихватить документы и заработанные на каникулах деньги. Я бы взял что-нибудь на память, старые игрушки, например, но у меня их просто не было. Все вещи, не имеющие практического применения, в нашем доме исчезали бесследно. То ли мать их выбрасывала и сама забывала, то ли просто отдавала знакомым.

Я дождался, пока родители уснут. Мы жили на втором этаже, и к нашему дому вплотную прилегал ряд каменных гаражей. Мог бы выйти через дверь, но побоялся разбудить отца и мать – комнаты были смежные. Дальнейшие действия сейчас выглядят идиотизмом, но тогда казались единственно верными. Я открыл окно – рама поднималась вверх, – повис на торчащей из стены арматурине и спрыгнул вниз. А потом, потом покажите мне мальчишку, который не сумеет слезть с крыши гаража.

Выходя со двора, я еще раз оглянулся на окно своей комнаты.

Я ведь мог уйти днем, пока родители были на работе. Меня не искали бы до конца учебного дня, а учитывая мою страсть к бродяжничеству, и дольше. Но я почему-то решил: уходить надо ночью. Смешно, но, пока я шел по темному городу к железнодорожному вокзалу, боялся, что сейчас улица извернется и я окажусь в знакомом до тошноты дворе-колодце.

Но я добрался до вокзала и взял у сонной кассирши билет на шестичасовой поезд. Родители уходили на завод в семь…

С тех пор я ни разу не видел ни свой родной город, ни отца и мать. Мне иногда кажется, что там до сих пор та ночь, в которую я уходил, и все так же открыто окно моей комнаты. Как прерванная игра, к которой я могу вернуться. Но я никогда не вернусь.

Я никогда не задумывался о том, что было в городе после моего исчезновения. Родители, наверное, прождали пару дней, надеясь, что у меня очередной загул и я ночую где-нибудь на пляже. Не уйди из города военные, они ждали бы дольше. А может, тогда не сбежал бы я. Потом они позвонили моей учительнице и спросили, был ли я на уроках. Еще в таких случаях звонят одноклассникам, но не в этом. Спрятаться в типовой заводской квартире так, чтобы об этом не узнали хозяева, нереально.

Потом они пошли в полицию, взяв мое фото. То самое, школьное, где я в белой рубашке и с короткой стрижкой. Дежурный, сидящий в душном помещении с вяло крутящимся вентилятором под потолком, задавал им обычные вопросы.

– У вас есть родственники, к которым ваш сын мог бы поехать?

Не знаю точно, были ли мои родители приезжими или родились и выросли в этом городе, но подозреваю, что все мои бабушки и дедушки лежали на местном кладбище.

– Вы с ним ссорились в последнее время?

Здесь, думаю, повисла бы тягостная пауза, после чего мать, скорее всего, сказала:

– Он всегда был таким тихим мальчиком.

Ну да, тихим. Я даже не дрался ни разу, и не уверен, дрался ли кто-то из моих ровесников в городе. Просто не было причин. Первая в моей жизни драка была в каком-то привокзальном переулке и началась со слов:

– Эй, ты, лохматый!..

А потом меня, конечно, объявили в розыск. И в некоторых участках лежала черно-белая копия той самой фотографии. И крупный текст под ней: ушел из дома и не вернулся.