Дедушка русской авиации - Григорий Волчек

Что касается ТЭЧевских дел, то здесь все существенно упростилось. С учетом высокого официального статуса власть Полторацкого стала абсолютной, и ТЭЧ с этим смирилась. Старики ждали дембеля (общеизвестно — дембель неизбежен, как крах империализма), а черпаки и караси понемногу свыклись с «новым курсом». А что им еще оставалось делать?

А вскоре Игорь залетел на губу. Все произошло очень глупо. На счету Полторацкого было столько прегрешений, что его уже можно было расстрелять десять раз, но на губу он пошел всего-навсего за скромную пощечину.

Дело было так. Замполит, зайдя на этаж, увидел, что дневальный стоит не на тумбочке, а рядом с ней.

— Полторацкий, почему не следишь за порядком? Безобразие! — выкрикнул Нечипоренков, и ушел в канцелярию.

Замполит был неправ. Полторацкий за порядком следил. Такого порядка, как при Игоре, в ТЭЧ не было со дня постройки казармы. Например, если раньше увидеть дневального на тумбочке было большой редкостью, то сейчас еще большей редкостью стала возможность увидеть тумбочку пустующей. Но замполиту повезло — он увидел.

Полторацкий подошел к дневальному:

— Что, сука, припух?

Не дожидаясь объяснений и извинений, Гоша влепил дневальному звонкую пощечину, звук которой эхом разнесся по гулкому коридору. Услышав громкий шлепок, из канцелярии выскочил Нечипоренков.

— Полторацкий, ты что, ударил дневального? А ну-ка, зайди ко мне! Ты что себе позволяешь?

— Я старшина.

— Хоть маршал! Бить не имеешь права, особенно подчиненных. То, что ты совершил — это тягчайший проступок, по сути, воинское преступление! Вместо того, чтобы вести индивидуальную воспитательную и разъяснительную работу со своими подопечными, например, занятия и инструктажи с заступающими в наряд, ты занимаешься оголтелым рукоприкладством! Безобразие! И какой же ты после этого младший командир! Короче говоря, объявляю тебе дисциплинарное взыскание — от имени командира подразделения трое суток гауптвахты!

— Вы серьезно?

— Абсолютно.

— Тогда пишите записку об аресте. Только не забудьте кого-нибудь на мое место поставить.

— Я думаю, Кобыхнов справится.

Нечипоренков заполнил бланк. Игорь взял записку и пошел в санчасть. Дежурила Немировская.

— Здравствуй, Наташенька!

— Привет, доблестный воин! Что-то тебя давно не было видно.

— Я ж теперь за старшину, дел выше крыши.

— Да знаю, знаю, ты сейчас большой начальник! Так служба пойдет — скоро Варфоломеева сменишь!

— Ежели по мозгам судить, то я могу и в командармы. Только вот подучиться надо маненько. А лучший воинский университет, как известно — гауптвахта. В связи с этим, уважаемая Наталья Вениаминовна, прошу подписать данную записочку о моем, так сказать, аресте. Очень смешной срок — всего трое суток.

— Тебя сажают на губу? За что?

— Ерунда, мелочи жизни.

— Я это подписывать не буду! Я тебя лучше в санчасть положу!

— Не надо, Наташа, тут дело принципа. Кроме того, я не умею симулировать. В общем, подпиши.

— Не буду!

— Наталья, пожалуйста, мне это нужно.

— Но зачем? Все нормальные солдаты бегут от губы как черти от ладана!

— Значит, я ненормальный. Я хочу этим козлам продемонстрировать: меня понтами и наказаниями не напугаешь! Губа так губа, мне пофигу!

— Ну и когда ты собираешься садиться? Прямо сейчас?

— Нет, на губу после восьми не принимают. Сяду завтра с утра.

Утром Полторацкий отправился на губу. Одет он был соответственно статусу арестованного солдата. Отглаженную форму, блистающие сапоги на сточенных каблуках с подковками, ворсистую шинель, красный кожаный ремень с сияющей бляхой и квадратную темно-синюю шапку с выгнутой кокардой Игорь оставил в каптерке. Вместо пижонского прикида он одел два комплекта теплого белья, хлопчатобумажную подменку, «деревянный» ремень из кожзаменителя, стоптанные кирзачи, старую шапку и шинель. Нарушения формы одежды на губе не допускались, и принимали туда только одетых по уставу.

Губа представляла собой часть здания караульного помещения, стоявшего на отшибе, у самого выезда из поселка. От внешнего мира гарнизонную гауптвахту отделял высокий темно-зеленый дощатый забор, обвитый колючей проволокой. Двор губы — квадратный строевой плац — освещали лампы под конусообразными жестяными колпаками. В углу забора стояла маленькая будка — туалет.

Внутри губа столь же лаконична. Двойная входная дверь, тесный тамбур, налево — кабинет начальника гауптвахты (она же — комната дежурного по караулам и военного коменданта гарнизона), прямо — решетка с табличкой «Граница поста». В решетке — дверь. За дверью — квадратный пятачок с длинным обеденным столом и двумя скамейками. Справа — металлические двери двух больших общих камер — для солдат и сержантов. Налево — узкий коридорчик и три одиночные камеры — для прапорщиков и офицеров (старожилы гарнизона не помнят, чтобы в этой камере кто-нибудь когда-нибудь сидел), для временно задержанных и для находящихся под следствием. Вся губа изнутри выкрашена в темно-зеленый цвет. Пол — голый, цементный. По коридорчику и квадратному пятачку прохаживается часовой.

Полторацкий зашел в комнату начальника. Начальник гауптвахты, старшина-сверхсрочник Кичкайло (по совместительству руководитель гарнизонного духового оркестра), комичный толстощекий субъект, сидел за своим столом и клевал носом. На диванчике сидя спал черноусый капитан — дежурный по караулам.

— Товарищ старшина, младший старшина Полторацкий явился для отсидки!

— А? Шо?

— Садиться пришел!

— Пришел, ну и добре! Давай сюды квиточек, зараз побачим! Ага, неуставные взаимоотношення, трое суток. Мало, мало! Ничего — мы здесь суточки добавляем дюже счедро, от всей души.

Кичкайло позвонил в караулку и вызвал выводного, который отвел Полторацкого в сержантскую камеру, где в гордом одиночестве сидел сержант Аблекимов из второй эскадрильи. В камере было сравнительно тепло, учитывая, что на улице тридцать градусов мороза. Полторацкий приободрился.

— Смотри-ка, а здесь не холодно. Зря я две пары белья надел.

— Не зря. Майор Сташевич придет и убавит, падла! Сразу дубак будет. У Сташевича в кабинете есть вентиль отопления, вот он его и крутит под настроение.

Принесли хавчик, заключенных выпустили из камер. Зеки из солдатской камеры, клацавшие от холода зубами, быстро расхватали миски и ложки и разобрали белый хлеб. Полторацкому и Аблекимову, вальяжно вышедшим в коридор, еды уже почти не досталось. Свободного места за столом тоже не было.