Карнавал в Венеции - Нина Бомонт

— Нет! — крикнул он. Все эти причины смешны. В его силах удерживать ее столько, сколько он захочет. — Я тебя не отпущу.

Почувствовав его решимость, Кьяра испугалась.

— Ты обещал, — напомнила она.

— Это была минутная слабость.

— Все равно это было обещание, — не сдавалась она, положив руку ему на сердце.

Это движение смягчило Луку. Если бы она попыталась оттолкнуть его, он снова бы ее запер. А если бы стала вырываться, он, возможно, овладел бы ею. Но ее нежное прикосновение и тихий голос нанесли ему сокрушительное поражение.

— Ты права. Ну вот, я опять оставил отметины у тебя на плечах, — вздохнул он, разжимая пальцы. — Не уходи, Кьяра. Ты мне нужна.

— Не говори так.

— Почему? Ведь это правда.

— Нет. Может быть, ты и хочешь меня, но я тебе не нужна. — Она старалась убедить в этом себя, а не его.

— Откуда тебе знать? Употреби свой дар, Кьяра, загляни мне в душу. Если ты посмеешь это сделать, то увидишь истину.

— Не в этом дело, Лука.

— А в чем же? Может, в твоих желаниях? — Что-то промелькнуло в ее взгляде и заставило Луку насторожиться. — Так чего ты хочешь, Кьяра?

— Сейчас мы говорим не о моих желаниях.

— А вчера?

— То, что было вчера, прошло.

— Разве? Скажи, глядя мне прямо в глаза, что ничего не чувствуешь!

— Мои чувства здесь ни при чем. Сдержи свое обещание и позволь мне уйти. — Помолчав, она спросила: — Или ты сделал опрометчивое заявление, решив, что я умираю и тебе не придется выполнять обещание?

Он мог бы запереть ее. Но сознавал, что Кьяра никогда его за это не простит. Да и он сам себя тоже.

— Нет. Я действительно собирался отпустить тебя.

Лука не видел ее лица, но услышал, как она вздохнула с облегчением, и этот вздох ранил его сильнее, чем удар кинжала.

— Скажи хотя бы, почему ты уходишь.

— Потому что, если останусь… — Она прикусила губу. Что ему сказать? Что, если останется, вручит ему себя? Не только тело, но и сердце и тем себя погубит?

Внезапно она почувствовала, что страшно устала бороться и с ним, и с собой. Ведь он и так почти завладел ее сердцем, притом помимо ее воли.

— Если я останусь, — снова начала она, — это не принесет счастья ни мне, ни тебе. — Столько печали и усталости было в ее словах, что Лука смягчился.

— Не понимаю, почему? Ты можешь объяснить?

— Ты все равно не поймешь, — покачала она головой.

Лука уже не сердился. Он подошел к Кьяре и положил ей руки на плечи.

— Ну что ж, иди, раз решила.

Кьяра знала, как мало иногда значат слова, но теперь, когда она почувствовала, что Лука и вправду ее отпускает, ее решимость испарилась, как облачко дыма.

Лука понял, что в ней произошла какая-то перемена. Повинуясь инстинкту, он наклонил голову и прижался губами к ее шее.

От этого прикосновения Кьяра вдруг затихла в ожидании и предвкушении ласки. Где-то в глубине сознания она уловила еле слышное напоминание о том, что она не в силах изменить свою судьбу. И Кьяра поняла, что пропала.

Ее вкус, ее запах ударили Луке в голову, как крепкое вино. Он, наверно, мог бы побороть собственное желание, но как противостоять тому, что она тает в его объятиях, как воск от пламени свечи?

Губы скользнули вверх, в ямку ниже уха. Кьяра вздрогнула, и Лука чуть было не потерял голову.

Кьяра чувствовала, что слабеет. Желание поддаться соблазну боролось в ней со страхом, и она прошептала:

— Остановись.

Она услышала свой голос, но не переставала дрожать от удовольствия, которое испытывала от прикосновения его языка к своей коже. Разве он может верить словам, если тело с такой очевидностью принимает его ласки?

Лука развязал шнурок плаща, и тот упал на пол.

Опустив руки, он обхватил пальцами ее груди, ощутив, как Кьяра подалась вперед, навстречу этой ласке. Одновременно Лука обводил кончиком языка нежную раковину ее уха.

И хотя Кьяра была вся во власти его губ, его языка, его умелых рук, она постаралась собрать остатки сил, чтобы всему этому воспротивиться.

— Пожалуйста, не надо. — Кьяра услышала свой шепот, и он был ей ненавистен, но она знала, что скоро ускользающие остатки разума не смогут вступить единоборство с призывами плоти.

На этот раз ее слова дошли до еще не совсем затуманенного сознания Луки.

— Ты и вправду этого хочешь?

— Да. — Она поняла, что опасность миновала, и ей стало легче.

— Почему? — Лука был скорее удивлен, чем рассержен. — Ведь тебе было приятно, ты просто таяла от удовольствия. Даже сейчас глаза выдают тебя.

— Прошу тебя.

— Нет ничего зазорного в том, что происходит между мужчиной и женщиной. Особенно если они оба этого хотят. — Он провел большим пальцем по ее губам. — Не отрицай!

— Я и не отрицаю. Но прошу тебя остановиться.

— Не понимаю.

— Если я поддамся твоему соблазну, то предам себя.

— Моему соблазну? Да твое тело так же стремится к соблазну, как мое. — Опустив руки, он прижал к себе ее бедра так крепко, что его твердая плоть оказалась прижатой к ее животу.

А потом он ее отпустил. Испугался, что еще минута, и он уже не сможет справиться с собой.

— Никогда в жизни я столько не разговаривал с женщиной, — полунасмешливо-полураздраженно признался он.

Оказавшись в безопасности — хотя, может быть, только на время, — Кьяра позволила себе улыбнуться.

— И полагаю, тебе еще никогда не было так скучно.

— Не старайся меня утешить. Если собралась уходить, иди, да поскорее!

Кьяра нагнулась, чтобы поднять плащ. Завязывая шнурок, она взглянула на Луку. Она не вызывала видение — оно явилось непрошеным: Лука снова предстал в ореоле света, а в его душе она увидела сложное переплетение чувств и желаний, созвучных ее собственным.

— Останься. Ты мне нужна.

Кьяра ясно слышала эти слова, хотя видела, что губы Луки не шевелились.

Она прижала к груди руки под плащом и хотела закрыть глаза, но не смогла, и все смотрела на Луку, на того, кто когда-то был для нее воплощением ненависти, зла, опасности, страха.

Да, ненависть и зло пропали, призналась она. Но оставались опасность и страх. Но то, что ей было от него нужно и что он мог ей дать, перекрывало и опасность, и страх.

Лука точно уловил, в какой момент она решила остаться. Яркая голубизна ее глаз потемнела, как море на заходе солнца. Что-то, не имевшее ничего общего с желанием, минуту назад сжигавшим его тело, и чему он не мог найти названия, шевельнулось в его душе.