Архив потерянных детей - Валерия Луиселли

космических ботинок приходятся точнехонько на перекладину между ножек барного стула. И внезапно я ощущаю, что снова обрела опору, что присутствую в настоящем, что уже достаточно взрослая для такого заведения. Я опираю локти скрещенных рук на цинковую стойку и заказываю виски.

Чистый, пожалуйста.

Через два места от себя я замечаю мужчину, он тоже один, что-то черкает на полях газетной страницы. Ноги у него длинные и худые, ступнями он достает до пола. Баки четкой формы, хорошо выстрижены, лоб прорезает горькая складка, подбородок твердый, буйная курчавая шевелюра. Тот самый мужской типаж, говорю я себе, который играючи сразил бы меня наповал, будь я помоложе и понеопытнее. На нем белая видавшая виды майка и джинсы. И пока я изучаю его оголенные смуглые руки, бицепс с пунктиром заметных даже на темной коже густо-коричневых точечек-родинок, толстенную пульсирующую вену на шее и короткие завитки за ухом, я повторяю себе, нет, этот мужчина мне неинтересен, от слова совсем. Возле своего стакана – тоже чистый виски – он выложил четыре ручки, все одного цвета (вдобавок к той, которой что-то подчеркивает в так заинтересовавшей его газетной статье). Я опять повторяю себе, что он мне неинтересен, нет, слишком уж красив, причем красотой самого пошлого толка: даже придраться не к чему. И пока я скольжу взглядом с его бока вниз к бедрам, ловлю себя на совершенной неспособности устоять против соблазна заговорить с ним:

Нельзя ли воспользоваться одной из ваших ручек или вам нужны все пять?

А он, передавая мне ручку, улыбается застенчивой детской улыбкой, его пристальный взгляд светится неукротимостью и одновременно глубокой порядочностью – не той, что дают этикет и манеры, а более искреннего свойства, просто от внутреннего благородства. Я знаю, какая редкость такой взгляд для мужчины, столь щедро одаренного красотой. Записные красавцы так привычны к вниманию, что взирают на других мужчин, равно как и на женщин, с холодным самодовольством, продемонстрировать которое перед камерой так стараются актеры. Но этот не таков.

И вот мы с ним уже болтаем, поначалу со всеми остановками на готовых подсказках и банальностях.

Как нас занесло в эти края?

Он говорит, что остановился здесь по пути в городок под названием Поэтри[67], и, скорее всего, думаю я, он врет, хотя такое вранье обнаруживает в его натуре излишнюю сентиментальность. Не верится, чтобы существовал город с таким названием, но я воздерживаюсь от дальнейших вопросов. В ответ на его вранье я вешаю ему такую же расплывчатую, далековатую от правды лапшу – дескать, направляюсь в Апачерию.

Чем каждый из нас занимается?

Наши ответы уклончивы, окутаны чересчур плотным покровом таинственности, и это невольно раскрывает всю меру нашей незащищенности. Потом мы уже меньше таимся друг от друга. Я говорю, что занимаюсь журналистикой, в основном на радио, и что сейчас пробую себя в документальном радиоочерке о детях-беженцах, но мой ближайший план, как только я достигну Апачерии, заняться поисками двух девочек, пропавших в Нью-Мексико, а возможно, в Аризоне. Он говорит, что вообще-то по профессии фотограф, но сейчас переключился на живопись и едет в Поэтри, штат Техас, потому что ему заказали написать портреты городских старожилов.

Затем мы переходим на политику, и он объясняет мне значение термина «джерримендеринг»[68], смысл которого мне по-прежнему неясен, хотя я вот уже сколько лет живу в Соединенных Штатах. Он изрисовывает бумажную салфетку множеством волнистых линий, которые в итоге напоминают очертаниями собаку. Я смеюсь, приговариваю, что его объяснения никудышны, потому что я так и не поняла, в чем суть дела, но складываю салфетку с этим джерри-как-его-там и засовываю себе в ботинок.

Медленно, хотя и не так чтобы очень, разговор заводит нас в области более темные, но, видимо, более правдивые. Он в плане обстоятельств – полная противоположность мне. Он ничем не связан; я в путах по рукам и ногам. У меня дети, он бездетный. У него в планах когда-нибудь завести детей, я уже решила, что больше никаких. Трудно понять, почему двух совершенно незнакомых людей вдруг охватывает желание исповедаться друг другу в неприкрашенной правде своих жизней. Хотя, наверное, это проще простого объяснить, потому что эти двое одиноких, сидящих в два часа ночи в баре, вероятно, стараются придумать себе четкий нарратив из потребности рассказать его самим себе, прежде чем вернуться куда-то, где они собираются провести эту ночь. Что у нас общего, так это одиночество, при абсолютной несовместимости жизненных обстоятельств, и еще – выкуренная на улице одна на двоих сигарета, потом внезапная общность наших губ, его дыхание в моем вырезе, мои пальцы под его ремнем, как раз с внутренней стороны. Сердце пускается вскачь, как не пускалось уже много лет. Нас захлестывает абсолютная физическая мощь желания. Он предлагает вернуться к нему в мотель, и мне этого тоже хочется.

Хочется, но меня не проведешь. С такими, как он, мужчинами я выступаю в роли одинокой охотницы, они же – в роли неизменно ускользающей добычи. И я уже слишком взрослая, но в то же время еще слишком молодая, чтобы гоняться за чем-то, что все равно ускользнет от меня.

Так что финал такой: по последней порции виски и торопливые каракули на салфетках – географические подробности и номер телефона, – каждый черкает на своей, потом обмениваемся. Мою он, скорее всего, выбросит уже завтра, привычно ревизуя содержимое карманов, чтобы не таскать с собой лишнего хлама; его салфетка нашла пристанище в моем ботинке памятью о пути, которым я не пошла.

ПИСТОЛЕТЫ И ПОЭЗИЯ

Следующим утром на автозаправке у выезда из Брокен-Боу мы покупаем кофе, молоко, печенье и местную газету под названием «Дейли газетт». Там статья «Младенцы, библейская казнь» о пограничном кризисе с детьми-иммигрантами, я ее прочитываю от начала до конца, поражаясь манихейской картине мира в голове у ее авторов: патриоты против нелегально проникающих в страну чужаков. Трудно примириться с самим фактом, что подобные взгляды на мир бытуют за пределами комиксов о супергероях. Некоторые места я вслух зачитываю семейству:

«Десятки тысяч детей устремляются в Соединенные Штаты из объятых хаосом государств Центральной Америки».

«…Эту массу чужих детей численностью от шестидесяти до девяноста тысяч человек, нелегально прибывших в Америку».

«Эти дети приносят с собой вирусы, с которыми мы здесь, в Соединенных Штатах, никогда не имели дела».

Я думаю о девочках Мануэлы и с трудом сдерживаю клокочущую в груди ярость. Хотя, думаю, так было всегда. Думаю, что удобный всем нарратив всегда выставляет страны, систематически притесняемые более могущественными соседями, ничейными землями, варварскими окраинами, чьи хаос, неустроенность и темный цвет кожи несут угрозу белому цивилизованному миру. Только такой нарратив и может оправдать десятилетия грязных войн, политики вмешательства и всеобщего заблуждения мировых экономических и военных держав относительно собственного морального и культурного превосходства. В подобных статейках меня всегда изумляет твердокаменная убежденность их авторов в том, что правильно или неправильно, что хорошо, а что плохо. Вернее, не изумляет, а, я сказала бы, слегка пугает. Все это не ново, хотя подозреваю, что просто привыкла иметь дело с ксенофобией в несколько более мягких, подслащенных формах. Даже не знаю, которые из них хуже.

В городке Босуэлл, штат Оклахома, перекусить, как оказывается, можно только в одном месте, называется оно «Дикси-кафе». Мальчик первым выпрыгивает из машины с поляроидом на изготовку. Я напоминаю ему, чтобы взял из багажника красную книжечку, она на самом верху в моей коробке, и большую карту дорог, которую я вчера вечером сунула в багажник, поскольку бардачок и так переполнен. Он подбегает к задку машины, быстро достает из багажника нужное и поджидает нас у входа в кафе, книжка и карта под мышкой, в правой руке поляроид. Он делает снимок, пока мы трое неспешно обуваем новокупленные уолмартовские сапоги и вытряхиваемся из машины.

В «Дикси-кафе» кроме нас единственные посетители – женщина с лицом и руками цвета вареной курицы, рядом с ней на высоком стульчике малыш лет двух с половиной, которому она скармливает картошку фри. Мы заказываем четыре гамбургера и четыре розовых лимонада, а пока ожидаем заказанное, разворачиваем на столе нашу карту. Мы водим пальцами по желтым и красным нитям автодорог, точно труппа заезжих цыган, читающих судьбу по линиям исполинской ладони. Мы смотрим в наше прошлое и в наше будущее: отъезд, перемены, долгая жизнь, короткая жизнь, потом вас ждут тяжелые испытания, здесь берешь южнее, вас одолеют тяжкие сомнения и колебания, а впереди развилка.

Лишь одно мы знаем достоверно: чтобы попасть в Нью-Мексико и в