"А зори здесь громкие". Женское лицо войны - Баир Иринчеев

— Из Германии удавалось посылки посылать домой?

— Одну посылку только послали. Мы же шоферы, нас было четыре девочки. Наберем там всякой всячины, едем, едем, остановка на контрольно-пропускном пункте — и все у нас повыбрасывают. Но когда я возвращалась домой, фотограф мне достал чемодан, туфли. Что-то удалось с собой привезти.

— Перед Берлином отношения с однополчанами как складывались?

— Было 30 шоферов, мужики — и среди них нас две женщины. Они к нам хорошо относились.

— От посторонних были крики «Рама» или еще что-то такое?

— Нет.

— А какое было отношение к женщинам после демобилизации?

— Конечно, нас называли «фронтовички». Ко всем было такое отношение. Я, например, даже не скрывала, что я фронтовичка. У меня была младшая сестренка с 1941 года, к ней один ходил, ходил — до того мне надоел! А потом спрашивает: «А это девочка чья?» Я говорю: «С фронта привезла», — и ко мне больше никто и не подошел. Моя мама говорит: «Господи! Вас, фронтовичек, и так не любят, а ты еще на себя наговариваешь». Я говорю: «Ну и пусть, зато не пришел». Ну, позже кавалеры у меня были, я вышла замуж на 27-м году.

— Вы говорили, из кашей части уезжали девушки по беременности.

— Уезжали. У меня даже фотографии одной из этих девушек есть.

— В основном с командным составом?

— Конечно. Но вот если бы я осталась с этим капитаном, что тогда? Ребенок у меня был бы — а у моей матери шестеро, я разве могу согласиться?

— За что вы лично воевали?

— За Победу! Чтобы только Победа была! И когда была на Урале, где я только не работала, — и все для Победы. На Урале 40 градусов мороза, а нас на снегозадержание, а одеты как были?! Стеганые фуфайки и подшитые валенки. Или грузить бревна в вагоны, уголь для города…

— Женщина должна была быть на фронте?

— Конечно. Без женщин разве может где-то что-то быть?

— Это необходимо, вы считаете?

— Наверное. Вы представляете, целый полк женщин! В Лугу нас привезли, дали машины, а мужчин отправили сразу на передовую, на фронт. Мы — это их замена.

(Интервью А. Драбкин, лит. обработка А. Драбкин, С. Анисимов)

3 марта 1941 года мы с мужем поженились. Я была студенткой третьего курса филфака ЛГУ, а моему мужу Володе предстояла защита диссертации на биофаке. О предстоящей войне нам не доложили, и мы решили, что медовый месяц мы перенесем на лето. Дальше мы все занимались своими делами, 18 июня 1941 года Володя благополучно защитил диссертацию. Он был генетик и в этом смысле он был человек нелояльный советской власти, потому что он был настоящий, формальный генетик. Меня это не смущало, потому что в школе нам прочитали курс дарвинизма, фактически являющимся введением в генетику, так что я сама немного разбиралась и понимала, что мой муж занимается настоящими исследованиями.

К тому времени, как Володя защитился, у меня оставался несданным последний экзамен за третий курс, по диалектическому материализму. Домашняя ситуация была у нас тяжелая, потому что мы жили на два дома — часть времени проводили у моей мамы, часть у Володиной мамы. Если Володина мама относилась к нам очень терпеливо, то моя мама закатывала жуткие сцены ревности. Вообще было кошмарно, потому что постоянно оказывалось, что нужные книги, словари и конспекты оставались в другой квартире… Мы решили, что 22 июня Володя поедет в Колтуши и договорится с кем-то из коллег, кто уезжал в южную экспедицию, чтобы мы пожили у них на квартире неделю до нашего медового месяца. Мы встали, позавтракали, Володя решил ехать со своей мамой (воскресная прогулка как-никак). Нас утром удивило, что громкоговорители на улицах с утра были включены. Вроде праздника никакого нет, обычное воскресенье. Мы не слышали, что там говорил и кто, — мы были в квартире. Володя с мамой вышли и через пять минут вернулись. Что такое? Я спрашиваю: «Володя, забыли что-нибудь?» Он кидает шляпу в кресло, плащ, мамин зонтик и говорит: «Иришка, война». Вот так война началась для нас.

Первый день мы потратили на то, что бегали по магазинам, покупали темную бумагу для затемнения, клей — в общем, хозяйственные заботы. Потом мы помчались каждый на свой факультет записываться в ополчение. Мы тогда, наверное, сделали ошибку — надо было нам вместе записываться. Володя уже защитился, так что он был вообще свободен и все время ходил за мной, как ниточка за иголочкой. Мы сидели на филфаке в комитете комсомола (это помещение до сих пор существует, в наше время это было что-то вроде клубного места), девушки шили какие-то тюфяки для ребят, что должны были ехать на рытье окопов, а ребята были в распоряжении военкоматов и разносили повестки. Они возвращались к нам в комитет довольно растерянные и рассказывали, что их в семьях встречали слезами, а не восторгами. Я им говорила: «Ну, вы сами подумайте. Вы люди свободные, а им надо оставлять жен, детей, мамам надо отпускать сыновей… Пошевелите своими извилинами и представьте себе, что это такое!»

Муж мой попал в 277-й пулеметно-артиллерийский батальон. Я ходила в РОКК, и они мне дали какое-то ходатайство в этот артпульбат, но я там только пару недель продержалась. Там были девчонки, призванные через военкомат, и их домой нельзя было отправить, а у меня даже паспорт на руках остался. И мне в штабе говорят: «Все, дуй домой отсюда. Мы снимаем тебя с пайка». А это было в начале сентября, уже начались трудности, не могла же я сидеть там и объедать родного мужа! Я и вернулась в Ленинград, не то 5-го, не то 8 сентября.

277-й артпульбат воевал между Стрельной и Ропшей, в районе деревень Райкузи и Павкюля. Не знаю, восстановили ли эти деревни после войны. За неделю боев батальон почти полностью погиб. Строевая часть батальона тоже была разбита, и о гибели мужа я узнала только в октябре, хотя погиб он 17 сентября. Я пошла в военкомат, везде качала права, везде подавала заявления, чтобы меня снова отправили на фронт. Мне сказали: «Голубушка, у нас порядок. Надо будет — мы вас известим». Я думала, что это просто отговорка, но, очевидно, это действительно было начало какого-то порядка, потому что в апреле 1942 года меня из госпиталя пригласили, тут же отправили, и я поехала на фронт. На трамвайчике до села Рыбацкого. Там располагался политодел фронта, который ведал переводчиками. Вообще на войне переводчиками на уровне штаба армии заведовали две инстанции: разведотдел и политодел. Оба отдела имели свои службы переводчиков. Они контактируют, но не сообщаются и, вообще говоря, ревнуют друг к другу. У разведывательных переводчиков есть переводческая спесь, которой и я болею. Они считают, что они при настоящем деле и убеждены в этом, и если попадают в политсистему, то стараются оттуда убежать, считая это ненастоящим делом. Может быть, это наивно, но тогда это так воспринималось. У переводчиков-политотдельцев другая война, их передовая кончается гораздо выше, самый низший переводчик — инструктор по работе среди войск и населения противника — сидит в политотделе дивизии. Там он один. На уровне штаба корпуса их уже группа и так далее. На войне те, кто был ближе к передовой и настоящему военному делу, относились к ним слегка надменно, и эта ревность осталась до сих пор. С моей точки зрения, по бытовому, культурному, языковому содержанию работа переводчиков-политотдельцев была, конечно, интереснее, но по помощи войскам — конечно, помощи от этих переводчиков было меньше, чем от переводчиков из разведотдела.