"А зори здесь громкие". Женское лицо войны - Баир Иринчеев

В первый день у нас был большой успех, наши ушли вперед, мы же заняли совершенно великолепные (на наш взгляд) немецкие командные блиндажи и разместились там. Интересно, что они были устроены совсем не так, как наши. Это было очень большое помещение, врытое в землю, с большим центральным залом, к которому примыкали кабинки — только не с дверьми, а с занавесками. То есть большое помещение было для работы, а кабины для отдыха. Я вхожу в одну из этих кабин и вижу: на стене висит фляжка. Пить хотелось ужасно. Фляжка тоже была не такая, как у нас, — в суконном футляре, с навинчивающейся крышкой — короче, вся Европа в одной фляжке. Я ее открываю и не знаю, можно это пить или нет. Хотя глупые это были размышления, конечно, — как будто у немцев была время травить свой кофе, когда им надо было ноги уносить отсюда. Забежал какой-то из наших бойцов, схватил у меня эту фляжку, выпил кружку. После этого весь штаб эту фляжку распил, хотя, по логике, надо было подождать, посмотреть, что с этим бойцом будет.

Ночевали мы в этом же блиндаже, а наутро помощник начальника разведки говорит мне: «Сейчас поедем на передовую, там наши штаб разворачивают». Был командир полка, начальник разведки, двое связных, я и два радиста. Мы пошли вперед, ближе к нашим частям, которые накануне хорошо продвинулись, и мы воображали, что дальше все тоже будет так же хорошо и штабу будет там в самый раз. Нашли подходящее место в глубоком кювете, перекрытом досками, дополнительно сделали крышу из поваленных деревьев, и весь штаб забрался туда. Тесно, не слишком удобно. Я к тому же не успела поесть, вылезла оттуда и стала есть, прислонившись к подбитой немецкой танкетке. К нам должны были подойти наши разведчики, и я увидела какие-то тени, приближающиеся к нам. Они тоже меня увидели и открыли по мне огонь. Я перескочила через дорогу и ворвалась в наш импровизированный блиндаж. А тени эти все приближаются! Тут командир полка громовым голосом, очевидно, чтобы создать впечатление, что нас очень много, отдает приказ занять круговую оборону. Тут произошла небольшая сумятица, и сразу же появились наши разведчики. На этом инцидент был вроде бы исчерпан. Тут командир полка заметил меня — он меня видел все время, но ему не до меня было, — и, очевидно, он подумал: «Попасть в такую переделку, да еще с этой девчонкой!» И он мне приказал немедленно отправляться на противоположный берег, в тыл. Я не умела в то время по лесу ходить одна, компаса у меня не было, карты тоже, я в трех соснах могу заблудиться! Так что я просто отошла в сторонку, сдуру расположившись рядом с радистами. Те установили связь, комполка Козино подошел, увидел меня, рассердился: «Я кому приказал! Марш отсюда!» Я ему в ответ: «Товарищ майор, я не ориентируюсь в лесу!» — «Чему вас учили в ваших университетах?!» Этому точно не учили, хотя военное дело у нас было.

Я ушла в лесок. За всю войну, ни до, ни после, я никогда так не боялась. В лесу лежат убитые, и наши, и немцы, я одна. Из-за любого дерева может выйти немец. Слышу хруст веток, и идет наш боец. Его на передовой немного подранило, и он шел в тыл. Мне сразу стало легче на душе — это был нормальный деревенский парень, который прекрасно знал, куда идти. По дороге к нам пристало еще человек десять легкораненых. Мы вышли на берег, там был медпункт с врачом и двумя санитарами. Это был медпункт другой части, не нашей, но на войне это было не важно, и они стали принимать этих раненых. Я задержалась, чтобы записать раненых из нашей дивизии и чтобы их в штабе не отметили, как пропавших без вести. Санитары и врач приняли всех раненых, остался один. Его спрашивают: «Ты куда ранен?» — «В руку». Рукав ватника цел. Санитар полоснул кинжалом рукав его ватника, а рука тоже цела. Этот боец не был ранен, он просто сбежал. Тут я использовала весь запас нецензурных слов, что я к тому времени уже выучила, но не употребляла. Не думаю, что мои слова на него сильно подействовали, я не знаю, куда он потом подевался. Я ему приказала идти назад.

Я перешла на наш берег, раненых бойцов эвакуировали. Дальше война шла своим чередом, и этот инцидент, когда меня комполка отправил на свой берег, может даже показаться странным, но потом я узнала, что у нас чуть КП дивизии с комдивом Борщевым не накрылся. Борщев вышел из землянки, а ему навстречу немцы! Связной среагировал моментально, выскочил из землянки с автоматом и выручил комдива. Это свидетельствует о том, что после нашего первоначального успеха линия фронта была весьма неопределенной. Потом уже, встречаясь с ветеранами после войны, мы узнали, какова была обстановка на самом деле. Левее нас шла 136-я стрелковая дивизия, которая за этот бой стала гвардейской. Прорыв намечался на их левом фланге, у Шлиссельбурга, и все внимание штаба фронта было сосредоточено на этом, это было важнее всего. Мы же были на противоположном фланге советской группировки, рядом с ГЭС, и наше положение усугублялось тем, что еще правее нас был штрафбат и войска на Невском пятачке, которые должны были быть на самом правом фланге. А эти войска не достигли успеха, и самым правым флангом стали мы! Поэтому нам так сильно досталось. И дивизия до сих пор обижена, потому что это толком нигде не отражено. Когда ветераны были живы (а сейчас почти все поумирали), все считали, что нам досталось мало славы за эти бои. В этом всегда есть свои нюансы — как раз в тот самый момент, когда Борщев со своим штабом отбивался от немцев, его вызывал вышестоящий штаб, а он не откликнулся! И начальство решило, что он не должным образом командует дивизией.

Помимо всего прочего, я была секретарем комсомольской организации штаба полка, то есть занималась с комсомольцами в штабе. Как-то раз надо было провести беседы с представителями комсомольских ячеек. Надо было написать предписание, отдать связным, чтобы они разнесли по всем подразделениям штаба полка. Этих подразделений было довольно много, потому что к штабу полка относятся и связисты, и химики, и саперы, и разведчики, и канцелярия (так называемая строевая часть). И вот все они собрались, и так мне показалось забавным, что от каждого подразделения пришли по двое: мальчик и девочка. Я говорю: «Подумать только, как у нас с вами получилось: каждой твари по паре!» Они на меня все как-то странно посмотрели, мы провели беседу, а потом эти ребята-комсомольцы на меня пишут рапорт: она нас оскорбила, назвала тварями! Их снова собрали, я им провела библейский ликбез, объяснила, что тварь — это творение, то, сё, пятое, десятое — нипочем, не захотели меня простить. И успокоились они, только когда начальник политотдела объявил мне порицание, потому что он сам не очень понимал, при чем тут Библия, твари и что я ничего плохого не сделала. Вот такая любопытная история о нашем времени.

После этого в составе нашей дивизии я два раза была под Красным Бором и оба раза была ранена. В первый раз я даже не поняла, насколько это серьезно, а последствия ранения я ощущаю до сих пор — потому что меня ранило осколками в мягкое место.

В первый раз, когда мы были под Красным Бором, мы стояли на высотах. Там было несколько эпизодов. Один раз мы стали с нашей высоты свидетелями нашей танковой атаки. Как они шли и как от них ничего не осталось — все случилось на наших глазах. Как они горели, как они пытались выбраться из горящих машин, как они карабкались на нашу высоту. Какие безумные лица были у тех двоих, что до нас добрались. Мы их перевязывали. Это было очень сильное впечатление. Просидеть всю войну в каком-то штабе и участвовать в танковой атаке — это не сравнить.