Лоуни - Эндрю Майкл Херли

Когда Генри однажды опоздал на воскресную мессу, отец Уилфрид отхлестал его книгой блаженной Александрины да Коста, португальской тайновидицы, которая выпрыгнула из окна, чтобы ее не изнасиловали, в падении покалечилась, но ухитрялась вовремя являться к мессе каждое воскресенье. И даже когда она решила посвятить свою жизнь Богу и не принимала никакой пищи, кроме ежедневного святого причастия, а каждую пятницу испытывала блаженную радость от переживания страстей Господа Нашего на кресте, она все равно оказывалась в церкви раньше всех остальных. Это было самое меньшее из того, что Генри мог сделать, даже если у его велосипеда прокололось колесо на Эдгвар-роуд.

— Простите меня, преподобный отец, — говорил Генри. — Я буду молиться святому Кристоферу, — добавил он в тот момент, когда на него снизошло вдохновение.

— Глупый мальчик, — отвечал отец Уилфрид, — мы молимся со святыми, а не им. Святые заступаются за нас и молятся, чтобы Бог помог нам.

— О да, преподобный отец.

— Ты запомнишь это, Маккаллоу?

— Да, преподобный отец.

— А как ты запомнишь это, Маккаллоу?

— Не знаю, преподобный отец.

Отец Уилфрид окинул взглядом стол и взял металлическую линейку. Он схватил Генри за запястье и, прежде чем тот успел выдернуть руку, ударил ребром линейки по костяшкам пальцев, так что кожа на них рассеклась.

— Это поможет тебе запомнить, Маккаллоу?

Генри крепко стиснул кровоточащую руку, отпрянул назад и упал на стул.

— Так как? — спросил отец Уилфрид.

— Да, преподобный отец, — сказал Генри. — Я не забуду.

Отец Уилфрид взглянул на него и секунду спустя подошел к умывальнику и с неприязненным видом передал Генри бумажное полотенце.

Наверно, я принимал как само собой разумеющееся, что Генри был одним из тех детей, которые раздражают взрослых. Бывают такие дети. Но почему отец Уилфрид так сильно презирал Генри, этого я не могу сказать. Возможно, потому, что Генри был из богатых, когда сам он был таким бедным. Вообще бедные были излюбленным мерилом отца Уилфрида. Они были кастой, на которую все и вся должны были равняться, и поэтому отец Уилфрид воспринимал любое самое маленькое удовольствие как оскорбление их достоинства.

О бедных мы должны были думать, когда тянулись за вторым куском торта. О бедных мы должны были думать, когда хотели получить подарки на Рождество или когда мечтали о новом велосипеде с витрины магазина. Отец Уилфрид никогда не ел досыта. У него никогда не было достаточно одежды, чтобы не замерзать в трущобах Уайтчепел. Он никогда не владел чем-то большим, чем старая автомобильная покрышка, которую он, бывало, катил палкой вдоль дороги, стараясь, чтобы она не упала в сточную канаву.

Не просто из некоего обязательного морального принципа, обусловленного Писанием, он сопереживал бедным, нет, в этом была суть его призвания. Все были разочарованы, но, вероятно, не слишком удивились, когда он в конце концов отказался от места на церковном кладбище Сент-Джуд и вместо этого пожелал, чтобы его похоронили вместе с родителями и умершими братьями и сестрами на Большом Северном кладбище.

Но мне кажется, что там было что-то еще. Мы, Смиты, жили намного лучше, чем семья Маккаллоу, но отец Уилфрид никогда не устраивал мне таких нагоняев, как Генри. Чем-то он его сильно раздражал.

Отец Уилфрид резко повернулся ко мне, поняв, что я продолжаю смотреть на них обоих.

— Продолжай дальше, Смит, — приказал он.

Я вернулся к своему занятию — вертеть ручку копировальной машинки, на которой мы печатали новостные листки для прихода. Этим я обязан был заниматься каждое первое воскресенье месяца и всегда старался задерживать дыхание как можно дольше, чтобы пары денатурата не жгли мне глотку.

— Почему ты опоздал, Маккаллоу? — продолжал отец Уилфрид, скрещивая руки на груди.

— Я говорил, преподобный отец, — отвечал Генри, — у велосипеда колесо прокололось.

Отец Уилфрид кивнул:

— Да, я знаю, это то, что ты сказал.

Он подошел к книжной полке, снял Библию и бросил ее Генри на колени.

— Только я не убежден, что это безусловная правда. Псалм номер сто один, седьмой стих.

— Простите, преподобный отец?

— Найди его, Маккаллоу.

— Но я запачкаю книгу кровью, преподобный отец.

— Не запачкаешь.

Генри осторожно листал книгу, стараясь, чтобы кровь не попала на страницы.

— Ну?

— Я не могу найти его, преподобный отец.

— Псалмы, Маккаллоу. Между Иовом и Притчами. Это же нетрудно.

Наконец, Генри нашел нужное место и начал читать.

— Кто несет обман, да не поселится в моем доме, кто говорит ложь, не удержится в моем зрении.

Отец Уилфрид медленно, в размеренном ритме, расхаживая взад-вперед по комнате, повторил то, что прочитал Генри.

— Богу противны лжецы, Маккаллоу, — произнес он, кивая на Библию на коленях Генри. — Об этом говорилось тысячу раз. В притчах, в Послании к Римлянам, у Иеремии. Когда ты лжешь, Маккаллоу, ты братаешься со змием в Эдемском саду. Ты лишаешь себя места на небесах. У Бога для лжецов нет времени. Еще раз спрашиваю: почему ты так сильно опоздал?

Генри посмотрел вниз на кровоточащие костяшки.

— Тебе было лень вылезать из постели, так ведь?

— Да, преподобный отец.

— И ты слишком толстый, чтобы поторопиться?

— Да, преподобный отец.

— Да, преподобный отец, — повторил священник. — Псалом пятьдесят пятый, стих двадцать третий. И побыстрее на этот раз, Маккаллоу.

Генри торопливо пролистал страницы и, водя пальцем по строчкам, прочитал:

— Но Ты, Боже, ввергнешь их в гибельную пропасть; проклятые и лжецы не проживут и половины отпущенных им дней.

Отец Уилфрид протянул руку за Библией:

— Ты знаешь, какое самое страшное мучение в аду?

Генри отдал ему книгу:

— Нет, преподобный отец.

— Самое страшное мучение, Маккаллоу, это невозможность покаяться за совершенные грехи.

— Да, преподобный отец.

— Когда ты в аду, уже слишком поздно каяться.

— Да, преподобный отец.

— Ты должен прийти ко мне на исповедь, Маккаллоу.

— Да, преподобный отец. Я приду.

— Тогда, по крайней мере, у нас будет шанс спасти твою душу.

Бабочки рассеялись, когда дождь пошел опять и начал в очередной раз омывать землю. Каменные стены блестели, будто металлические. Деревья склонились к земле и истекали влагой. Угрюмые сельские пейзажи исчезли, окутанные влажным паром, и в течение долгого времени мы направлялись вообще неизвестно куда, пока на другой стороне пастбища не показался короткий шпиль, одиноко возвышающийся над соседними деревьями.