Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

Вот уж действительно — даже самый скромный подарок, полученный от доброй феи, может оказаться полезным и весьма ценным! Этот же подарок и вовсе оказался особенным: нитки те никогда не кончались, как бы усердно ни трудилась игла.

У Лабакана завелось много заказчиков, и скоро он стал самым знаменитым портным во всей округе. Ему нужно было только раскроить ткань и сделать первый стежок, а дальше игла уже сама принималась за дело и работала без передышки до тех пор, пока наряд не был готов. Теперь у Лабакана обшивался весь город, потому что вещи у него выходили красивые и брал он за них крайне мало. Только одно смущало: никто в Александрии не мог взять в толк, как это Лабакан обходится без подмастерьев и почему он всегда работает за закрытыми дверями.

Так исполнился девиз «Счастье и Богатство», который был начертан на шкатулке, доставшейся Лабакану. Счастье и богатство, хотя и в скромных пределах, сопутствовали теперь на каждом шагу честному портному. Когда же он слышал о славе молодого султана Омара, имя которого было у всех на устах, или о том, как этот храбрец, любовь и гордость своего народа, нагоняет страх и ужас на своих врагов, несостоявшийся принц думал тихонько про себя: «А все-таки неплохо, что я остался портным. Честь и слава, похоже, дело хлопотное, да к тому же еще и опасное». Так и жил себе Лабакан, довольный собой и уважаемый согражданами, и если его игла еще не потеряла своей чудесной силы, то она шьет и по сей день вечной ниткой доброй феи Адолзаиды.

На восходе солнца караван тронулся в путь и через некоторое время достиг Биркет-эль-Гада, именовавшегося еще Источником Пилигримов, от которого до Каира оставалось всего три часа пути. Прибытия каравана уже поджидали, и, к радости купцов, скоро они увидели своих друзей, вышедших им навстречу из Каира. В город они въехали через ворота Бебель-Фальх, ибо для тех, кто возвращался из Мекки, считалось добрым знаком въезжать именно через эти ворота, через которые в свое время прибыл Пророк.

На базарной площади четверо турецких купцов распрощались с чужеземцем и греком Залевком, после чего отправились с друзьями домой. Залевк же показал чужестранцу хороший караван-сарай и пригласил его к себе на обед. Тот согласился и пообещал прийти после того, как переоденется.

Грек хотел как можно лучше принять чужестранца, к которому он за время дороги проникся теплыми чувствами. Расставив должным образом все яства и напитки, он сел и принялся ждать своего гостя.

Через некоторое время со стороны галереи, которая вела к его покоям, донесся звук тяжелых медленных шагов. Грек встал, чтобы в знак дружеского расположения встретить гостя на пороге, но едва он отворил дверь, как тут же в ужасе отпрянул: перед ним стоял тот самый ужасный человек в красном. Он пригляделся — нет, сомнений быть не могло: та же стать, та же властность во всем, та же маска, сквозь щели которой сверкали знакомые темные глаза, тот же расшитый золотом красный плащ — все это он уже видел в те роковые часы своей жизни, страшнее которых он ничего не знал.

Залевк был весь в смятении — противоречивые чувства захлестнули его: он давно уже примирился с этим образом из прошлого и давно уже все простил, но вид этого человека разбередил старые раны, заставив вспомнить его и те мучительные часы, исполненные смертельного страха, и ту скорбь, которая отравила ему жизнь во цвете лет, — в одно мгновение он заново все пережил и содрогнулся душою.

— Чего тебе надобно, негодный?! — вскричал грек, глядя на страшный призрак, застывший на пороге. — Убирайся отсюда, покуда я тебя не проклял!

— Залевк! — раздался голос из-под маски, и этот голос показался греку знакомым. — Так-то ты встречаешь гостей?

С этими словами человек в красном скинул маску и плащ — оказалось, что это Селим Барух, чужестранец.

Залевку, однако, было не по себе, со страхом он смотрел на гостя, уж слишком тот напоминал незнакомца, с которым он встречался во Флоренции на Старом мосту, но долг гостеприимства взял верх, и он жестом пригласил пришедшего к столу.

— Догадываюсь, о чем ты думаешь, — заговорил первым чужестранец, когда они уселись. — В твоем взгляде читается вопрос. Наверное, мне следовало бы хранить молчание и не показываться тебе на глаза, но я считаю своим долгом объясниться с тобой, вот почему я отважился, рискуя навлечь на свою голову твои проклятия, явиться к тебе в моем прежнем обличии. Как-то раз ты сказал мне, что по вере твоих отцов надлежит любить и врагов своих и что участь твоего обидчика незавидна, ибо он, наверное, несчастливее тебя. Так оно и есть, мой друг! Послушай, что я расскажу тебе в свое оправдание!

Мне придется начать издалека, чтобы ты все как следует понял. Родился я в Александрии в христианской семье. Мой отец, младший отпрыск известного старинного французского рода, был консулом своей страны в Александрии. С десятилетнего возраста я воспитывался во Франции у брата моей матушки, но через несколько лет после того, как там разразилась революция, я покинул родное отечество вместе с дядей, который не чувствовал себя здесь более в безопасности и потому отправился искать пристанища за морем, у моих родителей. Исполненные надежды обрести в их доме мир и покой, которых нас лишил восставший французский народ, мы сошли на берег. Но увы! И в отчем доме не все было ладно. Волны внешних бурных событий тех неспокойных времен еще не докатились до здешних берегов, тем неожиданней стал удар судьбы, сокрушивший мир и покой нашей семьи, которую постигло страшное несчастье. Мой брат, служивший первым секретарем у нашего отца, молодой человек, исполненный самых светлых надежд и чаяний, незадолго до того женился на дочери одного флорентийского дворянина, жившего по соседству. За два дня до нашего прибытия молодая супруга неожиданно исчезла, и несмотря на поиски, предпринятые нашей семьей и ее отцом, никаких следов ее обнаружить не удалось. В конце концов решили, что, наверное, она отправилась гулять, зашла слишком далеко и попала в руки разбойников. Как ни горько, но пережить такую потерю брату было бы легче, чем смириться с той суровой правдой, которая вскоре обнаружилась. Оказалось, что изменница сбежала за море с молодым неаполитанцем, с которым она познакомилась в доме своего отца. Мой брат, возмущенный до глубины души таким поступком, предпринял все, чтобы призвать виновницу к ответу, но так ничего и не добился: хлопоты его только наделали много шума во Флоренции и Неаполе и навлекли на него и всех нас новые несчастья. Отец беглянки отправился на родину якобы для того, чтобы помочь моему брату защитить свои права, в действительности же — чтобы нам навредить. Прибыв во Флоренцию, он решительно пресек все поиски, предпринятые моим братом, и, умело используя свое влияние, добытое разными способами, повернул дело так, что мой отец и брат подпали под подозрение своего правительства, были схвачены самым нечестным образом, отправлены во Францию и там обезглавлены. Моя бедная мать лишилась рассудка, и только по прошествии десяти долгих месяцев смерть принесла ей избавление от страшных мучений, хотя умерла она в полном сознании, придя в себя за несколько дней до кончины. Так я остался один на всем белом свете, и только одна мысль засела у меня в душе — эта неотступная мысль заставляла меня забыть о моем горе и полыхала во мне мощным пламенем, которое разожгла во мне матушка в свой предсмертный час.