Сказки, рассказанные на ночь - Вильгельм Гауф

Как я уже говорил, незадолго до кончины моя матушка снова пришла в сознание. Она призвала меня к себе и завела спокойный разговор о судьбе нашей семьи и о том, что скоро умрет. Потом она велела всем, кроме меня, выйти из комнаты. Когда мы остались наедине, она поднялась с подушек и, сидя на своем убогом ложе, с торжественным видом изрекла, что даст мне свое последнее родительское благословение, только если я поклянусь исполнить ее последнюю волю. Слова умирающей матери глубоко тронули мою душу, и я клятвенно пообещал сделать все, что она мне скажет. Тут она принялась бранить флорентийца и его дочь и наказала мне, под страхом материнского проклятия, отомстить негодяю за все несчастья, постигшие нашу семью. Она умерла у меня на руках. Мысль об отмщении уже давно поселилась в моей душе, но теперь она захватила все мое существо. Я собрал остатки отцовского состояния и поклялся употребить все силы на то, чтобы отомстить или умереть.

Вскоре после этого я прибыл во Флоренцию и устроился там, стараясь не привлекать к себе лишнего внимания. Осуществить задуманное мне было весьма не просто — высокое положение, которое занимали мои враги, было тому немалым препятствием. Отец беглянки стал губернатором и при малейшем подозрении мог пустить в ход все средства, имевшиеся в его власти, чтобы погубить меня. Но тут на помощь мне пришел случай. Однажды вечером мне повстречался на улице человек в знакомой ливрее. Он шел нетвердым шагом, с мрачным видом и еле слышно чертыхался. Я узнал в нем слугу флорентийца — старика Пьетро, которого помнил еще по Александрии. Я сразу смекнул, что гневные слова его относятся явно к хозяину, и решил воспользоваться его недовольством. Он очень удивился, встретив меня здесь, и принялся изливать мне свои печали, жалуясь на хозяина, которому с тех пор, как он стал губернатором, ничем, дескать, не угодить. Я приободрил его, дав денег, и скоро его гнев, помноженный на мое золото, сделал его моим сообщником. Самое трудное было улажено. Теперь у меня был человек, который за плату в любую минуту мог впустить меня в дом моего врага. План мести быстро обрел ясные очертания. Жизнь старого флорентийца казалась мне слишком ничтожной, чтобы искупить в полной мере крах моей семьи. Нет, нужно было отнять у него самое дорогое — его дочь Бьянку. Ведь это она так подло обошлась с моим братом, ведь это она была виновницей всех наших несчастий. И тут как нельзя кстати разнеслась весть о том, что Бьянка собирается во второй раз выйти замуж. Эта новость только еще больше распалила мое сердце, жаждавшее мести, и утвердила меня в моем решении: она умрет. Но самому мне было страшно идти на такое преступление, а Пьетро тоже не хватало храбрости, вот почему мы стали искать кого-нибудь, кто взялся бы за это дело. Обращаться к кому-то из местных жителей я не отважился, ибо едва ли среди них нашелся бы человек, готовый причинить такое зло губернатору. Вот тогда-то Пьетро и придумал план, который я осуществил впоследствии. И тот же Пьетро предложил тебя на роль исполнителя, сочтя, что ты, как врач и чужеземец, более всего подходишь для наших целей. Что было дальше, тебе известно. Твоя крайняя осторожность и честность чуть не сорвали нам все дело, когда случилась вся эта история с плащом.

В ту ночь Пьетро впустил нас во дворец губернатора и должен был так же вывести оттуда, если бы я, придя в ужас от того, что увидел сквозь приоткрытую дверь, не бросился опрометью прочь. Гонимый страхом и раскаянием, я пробежал шагов двести и рухнул без сил на ступенях какого-то храма. Только там я немного пришел в себя, и первая мысль моя была о тебе и о той страшной участи, которая ждет тебя, если ты будешь обнаружен в доме. Я прокрался назад, ко дворцу, но никого не нашел — ни тебя, ни Пьетро. Потайная дверь стояла открытой, и мне оставалось только надеяться, что ты сумел вовремя убежать.

Наутро я не знал куда себя деть — страх перед разоблачением и непреодолимое чувство раскаяния побудили меня покинуть Флоренцию. Я отправился в Рим. Представь же себе мое удивление, когда уже через несколько дней весь город только и говорил об этой истории: рассказывали, что убийцу поймали и что им оказался какой-то греческий врач. Напуганный, в тревоге я поспешил вернуться во Флоренцию. Еще недавно я не испытывал ничего, кроме жажды мести, теперь же я проклинал это чувство, осознав, что твоя жизнь — слишком дорогая цена за него. Я прибыл в город в тот день, когда тебе отсекли руку. Не буду рассказывать о том, что я чувствовал, когда смотрел, как ты взошел на эшафот и мужественно перенес страдания. Но именно в тот момент, когда ты истекал кровью, во мне созрело твердое решение хоть как-то скрасить остаток твоих дней. Что было дальше, тебе хорошо известно, и мне осталось только объяснить тебе, зачем я пустился в это путешествие с тобою.

Меня угнетала мысль, что ты до сих пор меня не простил. Вот почему я решил провести подле тебя много дней, дабы наконец покаяться перед тобой за то горе, что я тебе причинил.

Молча выслушал грек своего гостя, а когда тот закончил рассказ, он посмотрел на него добрым взглядом и протянул ему руку:

— Я знал, что ты несчастнее меня, ибо то злодейство, которое ты совершил, будет черной тучей преследовать тебя до конца дней твоих. Я же прощаю тебя от всего сердца. Позволь мне только задать тебе еще один вопрос: а как ты оказался в пустыне и почему в таком обличье? И чем ты занялся после того, как купил мне дом в Константинополе?

— Я вернулся в Александрию, — ответил гость. — В моей душе бушевала ненависть ко всем людям на свете, но особенно к тем нациям, которые считаются просвещенными. Поверь мне, среди мусульман я чувствовал себя гораздо лучше. Прошло всего лишь несколько месяцев после моего возвращения, как мои соотечественники высадились у александрийских берегов. Для меня все они были палачами, убившими моего отца и брата. Вот почему я собрал вокруг себя некоторых знакомых молодых людей моего круга, разделявших мои взгляды, и мы присоединились к тем храбрым мамелюкам, которые так часто нагоняли страх и ужас на французских солдат. Когда же военные действия закончились, я все никак не мог решиться вернуться к мирным занятиям. С небольшим отрядом друзей-единомышленников я посвятил себя кочевой жизни, заключающейся в борьбе и охоте. Я живу среди людей, которые почитают меня как своего владыку, и я всем доволен, ибо хотя, быть может, мои азиаты и не такие образованные, как ваши европейцы, но зато им глубоко чужды зависть, клевета, себялюбие и тщеславие.

Залевк поблагодарил чужеземца за его ответ, но не стал скрывать, что, по его мнению, человеку такого происхождения и образования более уместно жить и трудиться в европейских, христианских странах. Он взял своего гостя за руку, прося последовать за ним и обещая предоставить ему свой кров до самой смерти.

Тот обратил к нему растроганный взгляд и сказал:

— Теперь я вижу, что ты совсем простил меня и полюбил. Прими мою сердечную благодарность за это!

С этими словами он поднялся из-за стола и теперь стоял во весь рост перед греком, которому даже стало немного не по себе от воинственной стати, темных сверкающих глаз и низкого голоса гостя.

— Предложение твое, конечно, заманчиво, — продолжал чужеземец свою речь, — и, может быть, кто другой им и прельстился бы, но я не могу им воспользоваться. Мой добрый конь уже бьет копытом, и мои слуги ждут меня. Прощай, Залевк!