Каникулы в Санкт-Петербурге - Татьяна Богатырева

Я даже не пыталась спорить. Состояние счастья чем-то похоже на состояние равновесия – оно хрупкое, эфемерное, его сложно поддерживать и беречь. Венки так венки. С елочными игрушками, которыми щедро поделились с нами мои родители, смотрелось, в общем и целом, даже неплохо.

Когда Слава закончил развешивать по комнате все оставшееся после украшения кухни и коридора великолепие, мы зажгли в банках из-под огурцов парафиновые свечи и сели на диван. Кошка чуть не подпалила усы, но Таганов вовремя предотвратил котострофу. Все равно после этого кошка стала относиться к такого рода освещению с недоверием.

Все мои страхи по поводу распределения Таганов развеял на корню. Руки у него были красные, в ссадинах от еловых веток, трещинках и царапинах от Аглаиных когтей. Он внимательно их осмотрел и сказал, что пальцы у него какие-то короткие, хорошо, что мне нравится и я считаю его красивым.

– Так ты со мной поедешь, если что? – уточнила я.

– Конечно, – просто сказал Таганов. – Зачем мне тут без тебя оставаться?

– И тебе нет никакой разницы, где жить?

– Нет, почему, есть, наверное, разница. – Слава задумался и долго молчал. – Послушай, я сюда случайно в общем-то приехал. Жилье же есть, почему бы и нет. Я в Ленинграде был только проездом, когда в армию ехал. Светило солнце, и все сияло, все было таким добрым и безопасным. Подумал, отслужу, к матери приеду, может, пообщаемся. – Он снова замолчал. Потом вздохнул. – Дай мне тебе головой на колени лечь, я посмотрю, как под другим углом фонарики светятся… В общем, думал: приеду, заживу. А тут – на тебе, ноябрь, не разберешь, где асфальт, где небо. Скучно. Холодно. Везде дураки.

– Почему дураки-то?

– А потому что тут все такие. Все хотят быть услышанными, значимыми. Чтобы все у них было максимально, великолепно и нарасхват. Но чтобы делать при этом минимум. Например, как если бы мы с тобой сейчас легли на двадцать минут, а потом проснулись, встали, и все уже готово, все уже есть. Это так не работает.

– И ты тоже такой?

– Да, и я такой. И ты такая. Все такие. Играют в творчество, а так нельзя. А я, куда скажешь, туда с тобой и поеду. Хоть через десять лет, хоть завтра, хоть сейчас.

* * *

* * *

* * *

– Алло? Бабушка? Алло?

– Максимка? Плохо слышно!

– Ба! Выйди на улицу!

– Чего?

– Выйди на улицу, говорю, внутри связь же плохая. Ба, Дамблдор…

– Куда выйти в бор? Зачем? Максим, у тебя все в порядке? Алло? Алло? Максим?

Максим помолчал.

– Да! Алло! Да, связь плохая. Звоню узнать, как дела. Потом позвоню. Алло, слышишь? Пока, пока, говорю!

Максим повернулся к лабрадору:

– Друг, ничего, мы сейчас ветеринару позвоним или, как его там, ты полежи, я щас, я мигом, сейчас, сейчас…

* * *

Есть в центре Петроградского острова такой замечательный дом с двумя дворами и ведущими к ним не просто арками, а двухъярусными арками. То есть шесть арок одновременно проходишь, когда хочешь зайти во двор. Облицован этот дом мрамором – единственный такой дом в Петербурге. Ходят слухи, что под домом есть длинный и сложный подземный ход, который тайно соединяет его с мечетью. Потому что дом этот принадлежал последнему эмиру Бухарского эмирата, звали его Сейид Алим-хан, и мечеть строилась на его деньги.

Но все это было Максиму неинтересно. В полной отключке он стоял посреди удивительного двора, инстинктивно руководствуясь золотым правилом, которому следует человеческая психика в сложные для нее моменты: «Не знаешь, что делать, стой в блаженном ступоре и не делай ничего».

Заставить себя вернуться в ветеринарную клинику он не мог и совсем уйти прочь со двора не мог тоже – Дамблдор лежал под капельницей в одном из кабинетов. Врач ждал, когда Максим решится его усыпить. У пса отказали ноги, и, как оказалось, он уже давно и тяжело переносил свою болезнь.

И почему-то так получилось, что не было рядом никого из тех, к кому обычно обращается за помощью и поддержкой человек, оказавшись в подобной ситуации, – родных, близких и все такое. Родители изучали архитектуру Гауди в Барселоне. Бабушка в одиночестве собирала невменяемый в своей изобильности урожай помидоров.

Андрей больше не являлся частью жизни Максима, а значит, проблемы здоровья Дамблдора теперь не были его проблемами. Кеша по большому счету был для Максима и его пса человеком посторонним, просто силой случая их жизни пересеклись когда-то в глубоком детстве, в одной школе и в одном классе.

Врачи в ветеринарной клинике не отличались эмоциональностью. Тому, который говорил с Максимом, было лет тридцать пять, а значит, с подобной ситуацией он сталкивался неоднократно. Он сразу спокойно и уверенно сказал Максиму, что животное будет зря мучиться, для него лучше то, что тяжелее для Максима. Так и сказал: «животное». А это же не животное, это Дамблдор.

Максим продолжал стоять и тупить. Небо в восьмиугольном дворе-колодце было низким и серым и собиралось полить всех слабым и затяжным холодным дождем. У Максима сдавило горло и виски, тоненько зашумело в ушах.

Вспомнилась неожиданно неприятная история про сестру Андрея Юлю, а точнее, про ее мужа. Андрей все это Максиму неоднократно рассказывал, но Максиму тогда было неинтересно. Зато теперь вспомнилось в мельчайших подробностях. У Юлиного мужа была овчарка семнадцати лет, и, сколько Юля со своим будущим мужем встречалась, сходилась, съезжалась-женилась, столько собака болела и болела. У нее был собачий рак, и Юлин муж постоянно мотался в спальные районы к родителям и собаке, чтобы в очередной раз отвезти ее к ветеринару и продлить жизнь. Это все было негуманно и мучительно, животное страдало несколько лет.

А сейчас Максим стоял, и время как-то уж очень быстро шло. Он все время думал по аналогии с утренним подъемом – вот пройдет еще пять минут, десять минут, три минуты и встану. Так и тут: «Будет ровно семь, тогда пойду обратно, а сейчас еще без пятнадцати. Вот сейчас пойдет уже дождь, и приму тогда решение».

На третьем этаже в высоком окне с полукруглой рамой зажегся свет. Максим достал телефон, разблокировал и спрятал. Потом сразу снова достал.