Частная жизнь мертвых людей - Александр Феденко

Поток накрыл меня, и я начал захлебываться терпким вкусом чернослива. Я принялся выгребать вверх, стараясь развернуться к потоку спиной, но со всех сторон била терпкая вода, и я перестал понимать, где находится верх, и лишь уворачивался, сдерживал дыхание и отбивался руками.

И тут я увидел их.

Огромные, едва различимые в ночном небе, ужасные в своей мясистой ухмылке губы припали к краю горизонта и начали пить.

Меня несло прямо в них. Я барахтался и греб, греб, греб. А они пили, пили, пили…

Я увидел их прямо над собой, схватил ртом ускользающий воздух и закрыл глаза.

Мир опять завалился. Верх снова вывернулся и оказался сбоку. Большая волна ударила меня и растеклась, постепенно успокаиваясь.

Когда все стихло, я открыл глаза.

В пятнадцати метрах передо мной медленно покачивалась, неторопливо помахивая из стороны в сторону сиротливой беспомощностью мачтового огня, оставленная мною лодка. Тридцать шесть футов одиночества.

Я медленно поплыл.

Поднялся по кормовому трапу на борт. Спустился в кубрик.

В кубрике было темно.

На столе перекатывался на волнах полупустой бурдюк. Рядом с ним постукивал в тиковом упоре почти полный стакан.

Я взял его, поднес к губам, сделал затяжной глоток.

Едкая горечь морской соли заполнила мой рот, и я тут же выплюнул ее, но вкус остался, сразу въевшись в язык и губы. Посмотрел в стакан, но в темноте запертая в нем жидкость казалась неразборчивым всплеском ночи. Я открыл люк иллюминатора и вылил его в море.

Коля Болотный, крокодил в одиннадцатом поколении, перестал есть мясо и призвал к тому прочих. Он влез на пальму и произнес речь:

– Мы, звери, должны порвать, – Николай облизнулся, – порвать со своим звериным прошлым!

– Чем же нам питаться? – поинтересовались другие плотоядные.

– Травой! – решительно сказал Коля. – Травой и кореньями – они очень полезные.

Воодушевившись его речью, зебра Аглая вышла вперед и захлопала копытами в ладоши.

Коля поблагодарил ее и тут же съел.

– Извините – привычка, – пробормотал он набитым ртом, довольно неразборчиво.

И выплюнул полосатый хвостик.

– Жесткий очень, – пояснил Коля.

Звери затихли, прижали уши, попрятали хвосты, морды их безвольно осунулись.

Коля Болотный оглядел собрание и, чтобы подбодрить присутствующих, воскликнул:

– Да здравствует вегетарианство! Ура, товарищи!

– Ура-а-а! – Закричали все.

Громче других переходу на вегетарианство радовались плотоядные.

Писатель Белкин написал рассказ. Смешной, даже анекдотический. Фельетон, можно сказать. Хотя и с кровавым финалом.

Рассказ напечатали в сомнительной газетенке. А на следующий день Белкина арестовали. Суд признал его виновным в убийстве с особой жестокостью вымышленного персонажа.

Слишком уж этот самый вымышленный персонаж оказался похож на другого, по всем документам еще достаточно живого и вовсе не вымышленного. И очень не второстепенного.

В своем пасквиле Белкин сначала измывался над ним, а утомившись измываться, напоил коньяком, заставил ползать, заманил на четвереньках в лифт, зажал голову дверьми и нажал кнопку. Голова уехала, а тщедушное тельце осталось без присмотра, вернулось назад и еще целый месяц ходило туда-сюда, а все ему кланялись, будто оно с головой.

Фельетон назывался «Космонавт». Этот самый «космонавт» страшно обиделся на Белкина.

А Белкин жуть как обрадовался, когда его судить начали. И даже признал себя виновным, хотя его никто и не спрашивал.

В тюрьму он пронес карандаш и клочок бумаги. Лег на нары и что-то настрочил. Судья и прокурор, ужинавшие в ту пору в рюмочной «Есенин», сразу же испытали заворот кишок. Спасти их никто не успел. Так и похоронили – с нарушенным нутром.

Белкину запретили писать буквы и решили на всякий случай ампутировать руки. Он лежал, связанный, на операционном столе и, впитывая наркоз, вслух рассказывал хирургу какую-то колкую иносказательную историю. Смерть хирурга была ужасной. Два килограмма скальпелей вынули из его тела – самоубийство.

Стало непонятно, что делать с Белкиным. Никто не хотел связываться. Позвали послушных военных, велели расстрелять. Белкину завязали глаза, но все пули слепо попали в самих военных. На то ведь она и пуля, что дура.

Белкин все дни лежал на нарах, губы его беззвучно шевелились. Время от времени страшный смех взрывал пространство камеры, норовя разнести стены.

Нашлась одна умная сволочь, которая придумала иезуитский план. Отовсюду собрали книжки Белкина. Сложили в кучу. Облили бензином. Зажгли.

В тюремной камере нашли горстку пепла и улыбающийся оскал зубов.

Но события, разумного объяснения которым не обнаруживалось, продолжились. Все причастные умирали жуткими фантасмагорическими смертями.

Многие пытались найти потерянные рукописи Белкина, чтобы узнать его замысел. Искали черновики. Безуспешно.

Закончилось все внезапно. Спустя месяц дети на помойке нашли голову. Поиграли в футбол с ней и бросили. Но один воспитанный мальчик отнес ее куда следует. Голову хотели приделать обратно, но безголовое тело вдруг исчезло. Говорили, что оно, переодевшись в женское, улетело в Южную Америку. Голову закопали, а место забыли.

Жизнь наладилась. Страх ушел. Вымышленное отступило.

– Тише едешь – дальше будешь, – шептал Иван Каземирович, испуганно вглядываясь в пустоту перед собой. – А то этак и расшибиться можно. На скорости-то.

В детстве он смело бежал по дороге жизни. Но с годами стал идти сдержанно, опасаясь грядущего. Неминуемого.

Бывало, вынув из праздничного торта очередную свечку, водил ею по сторонам, а то вдруг оглядывался назад и всматривался в прыгающие по развалинам отблески огня. Но свечка быстро сгорала, а Иван Каземирович, так ничего и не разобрав, старел еще на год и заливал ожидание надвигающегося дня рюмкой водки. Для храбрости.

И сбавлял скорость.

Становилось тревожнее.

– От себя не убежишь, – бросал он вслед проносившемуся мимо мальчонке и выставлял подножку.

Мальчонка ловко увертывался и мчался вперед.

По ночам, лежа в кровати, Иван Каземирович слышал шаги. Вертелся, но упирался в полосатость матраса. Утром вставал и шел дальше. Вечером возвращался в остывшее за день ложе.