Афганская война ГРУ. Гриф секретности снят! - Геннадий Тоболяк

Раненые военнослужащие весело смеялись, забыв о своем ранении. Они все были молодые, некоторым было всего 19–20 лет, они только начинали жизнь и, как молодые птенцы, попадали в расставленные силки и гибли, становились жертвами чьих-то коварных планов.

Я ходил по палатам раненых военнослужащих, знакомился с ними, узнавал их фамилии, откуда они родом, кто их родители, и военнослужащие охотно отвечали на мои вопросы, конечно, не все, но большинство. Я чувствовал, что такие беседы у кроватей раненых военнослужащих, идущие от сердца к сердцу, давали каждому из нас эмоциональный настрой, и мне казалось, что они быстрее шли на поправку.

Около кровати молодого солдата с забинтованной грудью я остановился, его лицо мне показалось знакомым, но я ошибся. Солдат был из Иркутска и вряд ли с ним мы могли где-то встречаться. На меня смотрели мутные и невзрачные глаза молодого человека, полные скорби и печали. Он то и дело оглядывался по сторонам, словно кого-то ждал или опасался, поманил меня к себе пальцем и сказал шепотом:

– Здесь, в палате, водятся колдуны и черти, они приходят ко мне по ночам в бараньих шубах с козьими воротниками и в валенках. Я уже говорил медсестре о них, чтобы она мне помогла их поймать, но она надо мной смеется, говорит, что у меня жар в голове, я не здоров, с этим я не согласен. Я здоров и вижу этих тварей всякую ночь напролет. Хотя бы вы помогите мне их поймать. Они кровожадные, у каждого за пазухой торчит нож, за поясом пучок травы. Черти заклинают меня взять у них нож и разрезать себе живот и выкинуть из живота кишки, вместо них положить пучок травы, чтобы не мучиться на белом свете и тихо умереть. Я давно бы поступил, как черти предлагают, но ужасно боюсь крови. Как мне быть?

– Не обращайте на него внимание, товарищ полковник, – сказал о солдате врач, – у него действительно высокая температура после операции, и, когда она спадет, он пойдет на поправку.

Там же в Кандагарском военном госпитале мне встретился молодой и очень красивый десантник из бригады Михаила Шатина Василий Гриб. Он был сибиряк. В ходе ожесточенного боя с превосходящими силами басмачей Василий Гриб был тяжело ранен в грудь, позвоночник и в правую ногу. Бедро ноги было сильно раздроблено. Врачи и война приговорили его к смерти, но он не хотел умирать, хотел жить, всячески цеплялся за жизнь, просил поскорее сделать ему операцию, чтобы выздороветь, но в Кандагарском военном госпитале операции на позвоночнике не делали, его нужно было везти в Ташкент, но Василий Гриб был нетранспортабельный. От малейшего движения он сильно страдал, плакал, как дитя, но никто не подходил к нему. Врачи ждали его смерти, чтобы на освободившееся место положить других раненых, лежащих в коридорах и в проходах госпиталя.

Еще не зная о том, что в Кандагарском госпитале не делаются такие операции на позвоночнике, я спросил начальника госпиталя, как он намерен помочь Василию Грибу? Начальник спокойно ответил:

– Да никак! До Ташкента Василий явно не дотянет. Умрет в самолете в страшных муках. Пусть уж лучше умрет здесь, в Кандагаре, тихо и спокойно, а не в муках адовых и судорогах.

Я испытывал к Василию отцовские чувства, видел в его глазах переживание и боль, желал ему, как и себе, легкой смерти, что я еще мог сказать или сделать?

В редкие минуты ослабления боли в позвоночнике и раздробленной ноге Василий Гриб чувствовал некоторое облегчение, открывал глаза, улыбался слабо, по-детски, одними глазами и чуть слышно говорил:

– Побудьте со мной, ради бога, товарищ полковник, побудьте хоть еще минуточку-другую, с вами мне так хорошо, как было в детстве с моей старой бабушкой. Она гладила меня по голове и всегда что-то рассказывала. Она была для меня, как Арина Родионовна для Александра Сергеевича Пушкина. Теперь ее нет, и я тоскую по ней. Один я не справлюсь с болезнью, помру.

По щекам Василия катились крупные слезы. Он очень тяжело переживал ранение и отчужденность врачей к себе. Его беда была в том, что никто не мог ему помочь и облегчить страдания. Василий плакал, и я вместе с ним, стараясь не смотреть ему в глаза, тихо гладил его по волосам, полным песка и крови, успокаивал:

– Не плачь, сынок, не плачь! Не расстраивайся раньше времени. Бог даст, и все будет хорошо, ты пойдешь на поправку и обретешь в себе силы…

– Нет! Нет! Этого не будет уже никогда! – со слезами на глазах говорил Василий, с трудом сдерживая рыдание. – Но все равно, дорогой мой товарищ полковник, спасибо вам за добрые слова и отцовскую ласку. Я ведь детдомовский. Ничего не видел в жизни хорошего, только голод, нищету, унижения и побои. Знаю, что скоро помру. Ничего не поделаешь, не повезло. Смерть приходит за мной уже вторую ночь в нарядной одежде невесты в красном платье и с кровавыми глазами, говорит мне: «Ты мой на веки вечные!» Я стараюсь оттолкнуть ее в сторону, тогда она начинает злиться, изо рта вырывается яркое пламя и своим огненным дыханием поражает мои внутренности, и я теряю сознание. У меня нет сил сопротивляться, сопротивляться…

Василий громко застучал зубами, словно от холода, на его лице выступили капельки пота, судорога вступила в свои права, исказила его рот, начался припадок. Он яростно кричал, кого-то звал на помощь, было трудно разобрать, что Василий говорит в бреду, наконец я четко услышал его слова: «Бабушка! Родная моя! Это я, твой внук, Василий! Неужели ты не узнаешь меня. Ну, протяни ко мне руки, вытащи меня из беды, иначе я умру!»

Дальше нельзя было понять, что говорил Василий Гриб и с кем он разговаривал в бреду, но чаще других были слышны слова: «Бабушка, родная моя бабушка, ну, почему ты не узнаешь меня, своего внука?»

Я стоял и плакал. Василия трясло, как в лихорадке, ко мне подошел врач, взял меня под руку, отвел в сторону, сказал: – Ну зачем вы себя так истязаете? В госпитале всякий день умирает по нескольку человек, и если бы я так реагировал на смерть военнослужащих, давно бы сам умер. Товарищ полковник, идемте отсюда, прошу вас, Василию уже никто не поможет. Он умирает!

Дежурный врач шел со мной рядом и что-то говорил мне, рассказывая о большой смертности и проблемах с лекарствами, я его практически не слушал, думал о Василии Грибе.

Было около 23 часов, когда я вышел из госпиталя. Прощаясь со мной, дежурный врач сказал: – Я знаю от комбрига Шатина, что вы, товарищ полковник, уже несколько ночей не спите, проводите все время на ногах. Так нельзя. Вам нужен отдых. Поберегите себя.

Врач чуточку помедлил, потом добавил: – А раненые военнослужащие очень уважают вас и комбрига Шатина. Ждут вашего появления в госпитале, как праздника!

Врач ушел к больным, я остался один. Шумел ветер. На душе было тревожно от пережитых за день впечатлений. В темноте кандагарской ночи вокруг старого здания госпиталя шныряли летучие мыши и наводили шумом своих крыльев неописуемый страх. Их было так много, что казалось, они были предвестниками всех многочисленных бед в госпитале, большой смертности военнослужащих, нехватки лекарств, плохого питания. Летучие мыши пикировали надо мной, словно хотели меня напугать своим безобразным видом, и быстро исчезали в складках старого здания госпиталя и в многочисленных кустах, как враждебные человеку вампиры, быстрые, ловкие, непредсказуемые.