Весь Рафаэль Сабатини в одном томе - Рафаэль Сабатини

акцентом, глотая отдельные звуки, точно испанец, что выдавало его гасконское происхождение. — Если память мне не изменяет, одно время вас чаще называли паладином третьего сословия, не правда ли?

Андре-Луи не смутился.

— Это было в восемьдесят девятом году, во времена spadassinicides.[404]

— О! — Гасконец улыбнулся. — Ваше признание подтверждает впечатление, которое у меня сложилось о вас. Я принадлежу к тем людям, которых восхищает храбрость, кто бы ее ни проявлял. К смелым врагам я питаю слабость ничуть не меньшую, чем презрение к трусливым друзьям.

— А еще вы питаете слабость к парадоксам.

— Если угодно. Вы вынуждаете меня сожалеть о том, что я не был членом Учредительного собрания, — в этом случае мне представилась бы возможность скрестить с вами клинки, когда вы столь воинственно защищали третье сословие.

— Вы устали от жизни? — полюбопытствовал Андре-Луи, начавший подозревать незнакомца в отнюдь не безобидных намерениях.

— Напротив, приятель. Я люблю ее так неистово, что мне необходимо ощущать всю ее остроту. А это возможно лишь тогда, когда ставишь ее на карту. А иначе… — Он пожал плечами. — Иначе можно было с тем же успехом родиться и прожить мулом.

«Сравнение, которое превосходно сочетается с акцентом этого человека», — подумал Андре-Луи.

— Вы из Гаскони, сударь, — заметил он.

— Po’Cap de Diou![405] — воскликнул его собеседник, словно не желая оставлять никаких сомнений насчет своего происхождения, и изобразил на лице гротескно-свирепую гримасу. — В ваших словах мне слышится некий выпад.

— Что ж, я всегда к вашим услугам. Если это поможет вам в ваших исканиях.

— В моих исканиях? Помилуй Бог, но в каких?

— В поисках жизни, полной тревог и волнений, каковая, по вашему мнению, невозможна, если не ставить ее на карту.

— Так вы решили, что я ищу именно этого? — Гасконец коротко хохотнул и начал обмахиваться шляпой. — Вы едва не вывели меня из себя, сударь. — Он улыбнулся. — Я понял ход вашей мысли: этот вражеский лагерь, всеобщее неприятие ваших взглядов, которое не умеряет даже ваш великодушный поступок. Да, благородство при дворе не в чести. Любому остолопу, как только его глаза попривыкнут к здешнему наружному блеску, это сразу станет ясно. Вероятно, вы уже догадались, что я не из придворных. К этому позвольте добавить, что я также никоим образом не задира на побегушках у какой-нибудь партии. Мне захотелось познакомиться с вами, сударь, только и всего. Я монархист до мозга костей, и мне ненавистны ваши республиканские взгляды, однако же я восхищаюсь вашей защитой третьего сословия гораздо больше, чем ненавижу причину, по которой вы это делаете. Парадокс, как вы выразились? Пусть так. Но вы держитесь так, как на вашем месте желал бы держаться я. В чем же тут, к дьяволу, парадокс?

Андре-Луи рассмеялся.

— Вы слишком снисходительно отнеслись к моей глупости, сударь.

Гасконец фыркнул.

— Это не снисходительность. Просто я хотел познакомиться с вами поближе. Мое имя де Бац, полковник Жан де Бац, барон д’Армантье,[406] из Гонтса в Гаскони, вы верно угадали. Хотя, черт возьми, один Бог знает, как вы угадали.

К собеседникам не спеша приближался господин де Керкадью. Барон поклонился, прощаясь.

— Сударь!

— К вашим услугам! — с ответным поклоном произнес Андре-Луи.

Глава 3

БАРОН ДЕ БАЦ

Андре-Луи злился; нет, не кипел от злости — это вообще было ему несвойственно, — но пребывал в состоянии холодной, горькой ярости. Если принять во внимание, кем были его слушатели, то выражения, в которых он дал ей выход, вряд ли можно назвать тактичными.

— Чем больше я наблюдаю дворянство, тем сильнее сочувствую черни; чем ближе узнаю членов королевской семьи, тем больше восхищаюсь простолюдинами.

Андре-Луи, Алина и господин де Керкадью сидели в длинной узкой комнате, занятой сеньором де Гаврийяком на втором этаже гостиницы «Три короны». Отделка комнаты была типично саксонской: вощеные полы без ковров, стены, обшитые полированной сосной и украшенные охотничьими трофеями — полудюжиной оленьих голов с меланхоличными стеклянными глазами, маской, изображавшей медведя с огромными клыками, охотничьим рогом, старомодным охотничьим ружьем и еще несколькими предметами в том же роде. На дубовом столе, с которого недавно унесли остатки завтрака, стояла хрустальная ваза с большой охапкой роз, перемежавшихся несколькими лилиями.

Эти цветы и были одной из причин дурного настроения Андре-Луи. Часом ранее их принес из Шенборнлуста чрезвычайно элегантный, завитый и напомаженный господин, который представился господином де Жокуром. Он вручил букет мадемуазель де Керкадью с выражениями почтения от Месье. В записке его высочества была высказана надежда, что цветы оживят обстановку комнаты, которую украшала своим присутствием мадемуазель, покуда ей подыскивают другое, более достойное жилище. В другой записке, также доставленной господином де Жокуром, пояснялось, о каком жилище шла речь, и это явилось второй причиной раздражения Андре-Луи. В этой записке ее высочество извещала, что мадемуазель де Керкадью пожаловано звание фрейлины. Радостное оживление, охватившее Алину при известии о столь высокой и неожиданной чести, послужило еще одним источником досады Андре-Луи.

В продолжение визита господина де Жокура молодой человек с вызывающей неучтивостью простоял у окна спиной к собравшимся. Он смотрел на пелену дождя, на пенившуюся грязь Кобленца и не потрудился повернуться, даже когда господин де Жокур, церемонно откланявшись, распрощался и господин де Керкадью открыл удалявшемуся посланцу дверь.

И только после ухода визитера Андре-Луи соизволил наконец заговорить. Беспокойно меряя шагами унылую, сырую и холодную комнату, он вдруг перебил восторженную болтовню Алины своим безапелляционным заявлением.

Девушка замерла в изумлении. Ее дядя тоже был шокирован. В былые дни он пришел бы в ярость от куда более безобидных слов, набросился бы на крестника с упреками и попросту выгнал бы его за порог. Но путешествие подействовало на сеньора де Гаврийяка угнетающе: он как будто впал в летаргию, его дух был подавлен. Страшные события десятидневной давности внезапно состарили господина де Керкадью. Тем не менее он вскинул свою большую голову и в меру сил дал гневный отпор чудовищному попранию сословной гордости:

— Пока ты находишься под защитой этого самого дворянства, будь любезен воздерживаться от этих республиканских дерзостей.

Алина, слегка нахмурившись, пристально посмотрела на возлюбленного.

— Что с тобой, Андре? Ты чем-то расстроен?

Она сидела за столом, и, взглянув на ее свежее, нежное, невинное лицо, такое прекрасное в обрамлении высокой прически с выбившимся из нее и упавшим на белоснежную шею золотистым локоном, Андре-Луи почувствовал, что его негодование остывает, уступая место благоговейному восторгу.

— Я боюсь всякого, кто приближается к вам, не сознавая, по какой священной земле он ступает.

— А, теперь нас будут потчевать Песнью песней, — поддел крестника