Инкубус - Михаил Зуев

А почему он ничего не изменит? Потому что отвратительное условие задачи как бы заранее подразумевает, легитимизирует сам факт убийства человека человеком – да, говорят ученые мужи, да, это плохо, но так было всегда, и давайте будем реалистами… Но там, где таким якобы научным отношением оправдывают сам факт убийства человека, все остальное не имеет уже никакого значения. Знаете, как-то, когда мне было столько лет, сколько вам сейчас, я встретил фантастический рассказ, написанный в жанре альтернативной реальности. Там повествовалась бытовая, житейская история – я даже сейчас не помню точно, о чем шла речь. Описываемая реальность отличалась от существующей лишь тем, что в придуманном автором мире допускался каннибализм: человек мог употреблять в пищу человека. В определенные дни и часы допускалась индивидуальная и групповая охота одних человеческих особей на других, ну а в итоге, как вы понимаете, побеждал «сильнейший». Помню, наша учительница литературы устроила в классе диспут после прочтения рассказа. Помню лица, эмоции и высказывания. И помню свои ощущения – и от самого рассказа, и от состоявшегося обсуждения. И мои ощущения сильно отличались от того, что я услышал от одноклассников. И знаете чем? Тем, что они восприняли прочитанное как фантастику. Как социальный памфлет. Как непристойный мысленный эксперимент на тему «а что будет, если…». Мое же понимание оказалось иным. Для меня в рассказе отсутствовала фантастика, потому что я вспомнил историю надзирательницы из нацистского концентрационного лагеря Бухенвальд, делавшей абажуры, перчатки и женские трусики из кожи уничтоженных заключенных.

Вы можете не понять, зачем я вам об этом рассказываю. Сейчас поясню. Дело в том, что с реальными бухенвальдскими абажурами из человеческой кожи соседствуют фантастические рассказы о людях-каннибалах, а рядом с теми и другими – цифры, повествующие, сколько миллионов человек было убито. И это как раз тот случай, когда по-разному говоря о беде, мы притупляем ощущения от нее. Даже не так – не только притупляем ощущения, но, что неимоверно страшней, переносим беду в плоскости нашего понимания из пространства «это недопустимо» в соседствующее с ним пространство «ну, так бывает…». Понимаете разницу? То есть с помощью математики и фантастики производят подвижку окна Овертона[34] и тут же говорят: да что вы, да полно вам, так и было, и… и это естественно.

Я говорю об этом для того, чтобы еще раз твердо заявить: мир вокруг нас и человек в нем далеки от совершенства. И не просто далеки. Зачастую, вольно или невольно, люди способствуют тому, чтобы мир никогда не стал справедливым, человечным и совершенным. Скрытый или открытый каннибализм – нет разницы. Внутривидовая агрессия, потерявшая не то что рамки приличия – хотя какое приличие можно найти в каннибализме?! – но потерявшая даже базовый биологический смысл, не воспринимается обществом как чуждое, а напротив, трактуется как допустимое! «Вообще-то нехорошо, но в определенных условиях можно». А коль скоро «можно», то и условия всегда реально подвинуть в тот сектор шкалы, где теоретическое «можно» незаметно превратится в практическое «есть».

Причем, если бы все было так просто, если бы можно было разделить людей, условно говоря, на хороших и плохих – тогда можно было бы переделывать плохих и поощрять хороших. Знаете, как на войне, где в твоем окопе свои, а во вражеском, напротив – чужие, и думать тут нечего. Но нет, примитивная классификация в реальности не работает. Ты можешь жалеть несчастных, помогать им всем, чем только можно, а они ударят тебе в спину ножом – есть ведь в социуме живучий принцип: «от них не убудет, а мне надо». Был такой испано-мексиканский фильм «Бьютифул»[35], снятый тонким знатоком человеческих душ Алехандро Гонсалесом Иньярриту. Там один из героев сказал; столько лет прошло, а я не могу забыть: «Помнишь Виктора, сына синьоры Хулио? Он переехал в Мурсию, чтобы дрессировать тигров в цирке. Он их кормил. Они для него танцевали, щеки ему лизали. Я в прошлом году водил туда свою дочь, Мерею… Она хотела взять такого себе домой. Казалось, что они его и правда любят. А в прошлом месяце я случайно встретил его мать. Один тигр разодрал ему лицо и убил его. Он их каждый день кормил. Каждый день в течение шести лет. Но хватило одной ошибки… Голодному человеку доверять опасно. Тем более, если у него голодные дети».

Общество нарочно, с определенными целями, поддерживается в состоянии, о каком сказал герой Иньярриту, в состоянии общества «голодных людей» – и, на самом деле, неважно, голодны ли они физически, или испытывают неудовлетворение лишь в переносном значении слова. Вот, сегодня прочитал: «Высоко оцененные мишленовские рестораны интересны тем, что их шефы дают тебе возможность почувствовать тончайшие нюансы вкуса и текстуры пищи. Шефы мастерски показывают всю палитру нотной линейки вкусов, утонченно и причудливо составляют из этих нот интересные, порой изысканные произведения. Чайная ложка черной икры на муссе из стерляди с кусочками замороженного свежего огурца внутри и в компоте из огурца – это блюдо от шефа позволяет ощутить изысканные переливы вкуса и нежность разных текстур». На самом деле, написано тоже голодным человеком, только в другом смысле.

Вокруг нас – атомизированное фрагментированное общество. Общество, состоящее из разобщенных людей, отдельных и отделенных друг от друга индивидуумов. Совокупность кирпичиков бытия, потерявших связь с замыслом архитектора, когда-то пытавшегося возвести самое совершенное на свете здание. Такое общество бессильно не только перед этическими, «человеческими», вызовами – потому что этика в нем остается только предметом библиотечного хранения и выспренних споров. Оно бессильно перед вызовами, имеющими нечеловеческую, то есть внечеловеческую природу – именно там, где сильны и будете нужны вы!

Я сам продукт этого старого, прогнившего насквозь общества – несмотря на то, что чем взрослее я становился, тем более отвратительны были мне его идеалы. Но тем не менее я был рожден и воспитан в нем. И когда волею судеб с вашим появлением мне довелось оказаться участником самого масштабного в истории эксперимента над сутью, составляющей человеческую природу, поначалу я, конечно же, находился в состоянии безусловной эйфории. Мне тогда представлялось, что, воспитав вас – новых людей, – можно решить все проблемы, накопившиеся в обществе, лишь за счет того, что «дальше действовать будете вы»[36]. Но чем дальше я вникал в проблему, чем больше – к безусловной радости своей – я проводил времени с вами и чем старше и взрослее становились вы, тем больше тревоги я испытывал.