Застеколье - Евгений Шалашов

– Дед у меня в действующую армию не попал, – сообщил я. – Ему в войну за пятьдесят было и пятеро детей. Призвали, разумеется, но вместо передовой в конвойные войска определили. Я сам деда в живых не застал, отец, со слов деда рассказывал. А сам отец, уже после войны сидел. На войну по молодости лет не попал, а вот в тюрьму, довелось. Тоже кое–что порассказывал. И про голод, и про уголовников, которые себе пальцы резали, и про крыс.

– Интересно, – раздумчиво проговорил генерал. – Не знал я этой детали. Как же тебя в милицию взяли? В девяностые, хоть и бардак был, но с этим делом строго.

– Не было в девяностые бардака, – обиделся я. – Меня отдел кадров, прежде чем на службу взять, три месяца проверял. Всех братьев и сестер на уши поставили, криминальные связи искали.

– Тогда почему судимость у близкого родственника пропустили? – ехидно поинтересовался Унгерн.

– Все просто, – ответил я. – Отца посадили, когда ему семнадцать лет было. Давали десять, отсидел три. Сразу скажу – за что конкретно сидел, не знаю. Но за ударный труд не просто амнистировали, а еще и судимость сняли. Даже медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» вернули. Так что, чисто формально, моя семья перед законом чиста.

– Тогда понятно, – протянул Унгерн. – Как тогда говорили – отпустили «по чистой». А в архивах не хочешь покопаться, уточнить – за что отца посадили?

– Не хочу, – отказался я. – А если что–то такое всплывет, о чем я знать не хочу? Есть семейная версия, что донос написал кто–то из родственников. Отец рассказывать не хотел. Если он сам не хотел, чтобы его дети знали, зачем мне это надо?

– Наверное, ты прав, – кивнул генерал. – У меня ведь, похожая история. Деда в тридцать восьмом арестовали, в тридцать девятом расстреляли. Я когда архивы поднял, то понял, что лучше бы я этого не делал. Свидетельские показания против него давал лучший друг деда, с которым они вместе в гражданскую войну против Колчака воевали. А этот друг потом моего отца воспитал, как собственного сына. Хорошо, что отец не дожил…

– Вот и я про то. Не всякая правда нужна.

Тут я вспомнил, как после школы поехал в Северную столицу, тогда еще звавшуюся Ленинградом, к младшей сестре отца, всю жизнь прожившую в коммуналке. На кухне, где я курил, познакомился с Верой Александровной, бывшим врачом (хотя, можно ли так сказать?), пережившей блокаду «от звонка до звонка». Вера Александровна смолила папиросы «Север», которых уже не было в продаже. Неизвестно, где она их доставала, но дым на коммунальной кухне был таков, что постороннему можно было и не курить – и так достаточно никотина. Говорила, что табак спас ее в войну от цинги – меняла хлеб на махорку. То, что мне рассказала эта худенькая старушка, я потом нигде не мог прочитать. О том, как в начале блокады по Невскому проспекту шли серые крысы. О том, как Пискаревском кладбище высились горы трупов, которые укатывали бульдозером. Еще рассказывала, как соседи съели ее умирающую сестру. Вернее – срезали с еще живой женщины мягкие куски мяса. С этими соседями она прожила в одной коммунальной квартире сорок лет. Я тоже их видел. Милейшие, интеллигентные люди, во время блокады запускавшие в небо аэростаты, рисковавшие жизнью ради нас… Имею ли я, родившийся спустя двадцать лет после войны, право их осуждать? Нет, не имею. Меня там не было и, как бы я себя повел, не знаю. А нужно ли кому–то знать о таких чудовищных вещах? Моя бы воля – не разрешал бы. Что нам даст эта правда?

Прелести Белозерских лесов

Желтые листья, воздух, напоенный ароматом сохнувшей под неярким сентябрьским солнцем листвы, грибы, высовывающие разноцветные головы из буровато–зеленой травы, ждущие, чтобы их срезали и отправили в корзинку. Плохо, что вся эта прелесть быстро сменяется голыми сучьями, хлюпающей землей под ногами, холодными дождями и сопливым носом. А как обойтись без простуды, если ты целыми днями бродишь по лесам, ночуешь в палатке, а выгонять потенциальную болезнь дедовским способом невозможно по собственной глупости?

Впрочем, обо всем по порядку. Унгерн, как он не старался «надавить» на ведомственные НИИ, куда были распределены трупики цвергов, а также все прочее, включая набедренные повязки, оружие и поясные сумки, ничего поделать не мог. Время ожидания для меня тянулось долго. Жена и дочь уехали в Сербию. Немножко поупирались – хотели ехать вместе со мной, но смирились. Тем более, что в расходах девчонок никто не ограничивал, а это очень способствует желанию тратить деньги. Пусть бродят по историческим местам и по лавкам, скупая всякие– разные финтифлюшки. В глубине души я был даже доволен, что никуда не еду, потому что походы по магазинам вместе с женщинами выводили меня из себя.

Генерал был занят – в поле зрения появились люди, щедро одаривавшие школьные музеи Москвы историческими артефактами – боеприпасами времен Великой Отечественной войны. Снаряды и мины, выставленные в витринах, выглядели, как и положено старым боеприпасам – ржавыми и безобидными. Одна беда – в них оставалось изрядное количество тротила, способного взорваться от детонации. Боеприпасы тихонечко изъяли, отвезли за Мытищи и взорвали, а люди Унгерна принялись искать «доброхотов». Поначалу грешили на «черных» копателей, но обнаружили вполне легальных «поисковиков», не сном, ни духом не ведавших, что перед тем, как передать боеприпасы в музей, следует заручиться поддержкой полномочных на то органов, очистить снаряды и мины от тротила (опять–таки, не самим, а с помощью специалистов), получить все разрешительные документы. Теперь же пришлось поломать голову – что делать с музейщиками, подпадающими под действие уголовной ответственности за незаконное хранение взрывчатых веществ и с поисковиками? Вроде бы – приличные люди, руководствовались благородными целями, но закон пока никто не отменял.

Мне было скучно. Контролировать – появляюсь ли я на службе, или нет, меня никто не мог, в новой квартире, состоявшей из пяти комнат, одномубыло тоскливо. Если бы не кот, совсем бы худо. Кузя, хотя и был страшно занят – обходил комнаты, натирая мордочкой казенную мебель, но находил время и для меня. Ему, бедолаге, тяжело было привыкать на новом месте и я, ради «адаптации» кота, старался придти домой раньше… Разумеется, иногда появлялся в своих «апартаментах», сидел за пустым столом, тупо пялился на пустой стол. Чтобы хоть чем–то себя занять, часами сидел в архивах, благо, мое нынешнее положение позволяло получить допуски в весьма «закрытые» фонды, отыскивая хотя бы малейшие зацепки – пусть даже мифотворческого характера, способные пролить свет на странных существ. Но все, что я находил, было известно еще со времен Афанасьева, Гильфердинга и братьев Соколовых. Оставалось лишь ждать результаты экспертиз.

Ученые, возились долго, выясняя всю подноготную попавших к ним в руки существ. Их можно понять. Не каждый день наука получает что–то невероятное и, как порядочный ученый не удержится, чтобы не поковыряться в останках существ, которых, в принципе, не могло быть? Но все–таки, благодаря напору генерала, ответы были получены. То, что существа имеют белковую структуру и ДНК, максимально приближенное к человеку, нежели любое существо (даже не 94 – 98%, как шимпанзе, а гораздо ближе, почти 99,5%) у меня интереса не вызывало. Впрочем, удивления тоже. То, что эти мелкие твари похожи на нас, я понял давно – когда первый раз убил кого–то из них, а потом, когда они сами меня убивали. Наверное, ученые–биологи напишут об этих существах сотню кандидатских и штук пять докторских диссертаций – разумеется, при условии, что им это позволят. И то, не сейчас, а в отдаленном будущем, когда будет снят гриф «секретно». Боюсь, что это будет не при моей жизни. Покамест, после проведенных анализов, все тела были изъяты из лабораторий и переданы на хранение в Крионический центр. Не тот, что считается единственным в нашей стране хранилищем замороженных тел, а другой, поближе к Уралу. Подозреваю, что из жидкого азота цвергов достанут не раньше, чем через сто лет. Конечно, какие–то образцы биологи успели припрятать, но что толку, если ты не сумеешь предъявить главное?