Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

— Сеньора! Заплатите пошлину!

— Не будете же вы меня обыскивать, капитан? — судя по выговору, только из деревни. Остальные знают, насколько наметан глаз у караула. За полсотни лет слышно не было, чтоб женщину зря опозорили обыском. А было б слышно. В Севилье народ за поднятую мантилью растерзать может. Лет сто назад такое случалось… Так что, если караульные говорят — плати пошлину, значит, уверены.

— Не капитан, а сержант. Самая умная, да? Да так, как ты, не то что кувшины при маврах — амфоры при римлянах привешивали. Пошлину, говорю, плати. Когда выну у тебя из под юбки все четыре бутыли, поздно будет. Тогда одними мараведи не отделаешься…

— Так откуда ж у меня деньги?

Ответ сержанта скрылся в шуме улицы. Впрочем, ответ Диего знал и сам. Нет денег — отдавай товар. Ну, эта переживет. Наверняка у нее свой. А если нет — спаси ее Господь от заимодавца.

Шаги, шаги… Над головой — сцепившиеся балконами дома. Улица Поцелуев: влюбленным даже из дому выходить не надо. Если они живут друг напротив друга… Вот она, ошибка христиан — нужно было сносить не один собор, а всю Севилью! И строить заново.

Еще поворот… А забияка пришел в себя, и как не вовремя!

— Кхуда вы меня тащите? — задергался. Ну что б ему не пробыть мешком с ногами лишнюю сотню шагов?

— Туда, куда вы сами дойти не в состоянии.

— Не хочу! — Но ноги голову слушают и идут, куда глаза смотрят. А дурман снова побеждает сознание.

Господский дом начинается в нескольких шагах от парадного: двери всегда открыты. Слуги должны поглядывать, чтоб чужих людей не заносило, но брата хозяйки должны знать…

— Доложите о доне Антонио.

— Сию секунду…

И вот — изнутри слышны тяжелые шаги и тяжелые слова. Впрочем, незлые. Напротив. Гаспар доволен. Выручить родственника из затруднительного положения — радость. Которую он будет воскрешать всякий раз, напоминая шурину об оказанной услуге. Тот будет принимать покровительство с должной почтительностью, направив все раздражение на иную фигуру, и ждать случая, когда удастся встретиться с доном Терновником, имея в запасе недурной повод для новой ссоры…

Больше сеньора Нуньеса рада его супруга. Все оглядывается — не уйдет ли редкий гость, пока она хлопочет над братом? Диего собрался было сбежать, не успел. Несколько дружеских слов с перуанцем — и донья Ана вернулась.

— Через три дня муж дает большой обед… Он вас пригласил?

— Разумеется, — ворчит тот, — как я могу не позвать друга? Жаль, Диего не любит пышных сборищ. Отнекивается!

— Возможно, вы согласитесь прийти ради меня? Будут многие ваши знакомые по Академии… Даже сам Франсиско Пачеко!

— Что ж, ради прекрасной сеньоры я непременно постараюсь вырваться со службы. Но, боюсь, все равно опоздаю… Теперь меня снова зовут дела. Рад был помочь вашему брату. Гаспар, до свидания. Извини за беспокойство.

— Пустяки… — а сам неловко дергает ус и сразу становился нескладным и даже нелепым. Один ус кверху, другой книзу. — Обязательно приходи! Знаешь, сколько голодных ремесленников от пера и кисти мне приходится подкармливать ради того, чтобы сеньор Франсиско, быть может, отписал обо мне словечко в Мадрид? Ну и ради удовольствия Аны, конечно, — она находит немало приятного в их болтовне! Но мне-то тоже хочется с кем-то побеседовать. Так что буду очень рад вас видеть…

Какой испанец любит приглашать гостей домой? Если нужно попраздновать, всегда есть трактир, кабачок, подвальчик. На худой конец — вынесенные на улицу столы. Вероятно, причиной такой закрытости стала бесконечная война с маврами, приучившая народ рассматривать жилище как укрепление, а гостя — как лазутчика. В жилище дона Диего, например, без пушек не ворваться… К счастью, подхватив от арабов восточную подозрительность, севильцы не забыли обзавестись и восточным гостеприимством.

Собственная, испанская, гордость заставляет людей значительных демонстрировать презрение к врагам — и вот двери богатых домов открылись едва ли не всякому встречному.

В результате при малейшем недосмотре слуг из передней пропадают вещи. И если Гаспар Нуньес в Перу привык жить с открытыми дверями, а уворованными мелочами гордиться, то его молодая жена никак не возьмет в толк, что не стоит жаловаться на потерю китайской вазы, вынесенной среди бела дня одетым во францисканскую рясу самозванцем, но похвалиться ценностью пропажи. Тем более ее подруга достаточно состоятельна, чтобы понимать, что именно уволок лжемонах под полой! А так она начинает утешать Ану — и развенчивает перед гостями мираж серебряных гор Перу…

— Не горюй, — говорит донья де Теруан, — это всего лишь балласт!

— Какой балласт?

— Обычный. На всяком корабле около днища лежит что-нибудь очень тяжелое. Для того, чтоб не переворачивался. Часто песок. На военных кораблях — запасные пушки. Ну а на тех, что ведут торговлю с Китаем, — фарфор. Настоящий груз всегда шелк, а вся эта полупрозрачная красивость всего лишь замена камням, чуть более доходная, чем булыжники. Любой капитан, будь у него выбор, взял бы еще шелка — но не может, нужно положить что-то к днищу. Фарфор тяжелый, хорошо подходит. И продать его можно: у нас любят диковинки. Но, поверь, если бы Китай торговал только фарфором, за доступ в его порты не сражались бы ни наши, ни фламандцы, ни португальцы, ни англичане. Да туда б вообще не ходили!

У Аны от таких объяснений аж губы дрожат, а мужу остается только смотреть и делать вид, что весел. Почему? Да потому, что сидит он в мужской компании, за высоким столом и на стуле. Жена — с другими дамами, за низким и на подушке. Хоть каждый из супругов занимает самое почетное место на своей половине, друг с дружкой им не поговорить. Иные пары, правда, умеют очень ловко перемигиваться и обмениваться иными знаками, но такая премудрость постигается годами. Пока приходится ловить обрывки разговоров.

— …так это в цене камней, а мы заплатили… — Жена вот-вот заплачет. А рядом, увы, только подруги. И, прежде всего, Руфина де Теруан. Гордячка астурийская. Вот бы кого от дома отвадить! Хотя бы для того, чтобы не созерцать лошадиную рожу девицы, на которой чуть сдуру не женился. Связи — хорошо, да их в постель не положишь.

Гаспар подмигнул жене. Не заметила! Зато хозяйское моргание принял на свой счет некий небогатый дворянин, что нацелил двузубую вилку на тарелку с поросенком, изжаренным на решетке под белым вином. И в отличие от давешней дичи — которую, изволением одной астурийки, пришлось есть вовсе пресной, — надлежащим образом проперченным.

Мерзавец, наверняка пикаро, что пробрался в приличный дом с исключительной целью набить себе желудок да на красивых дам полюбоваться. Увидел, что хозяин смотрит в его сторону да еще подмигивает, дернулся — и вот, поросенок в брызгах подливки подскакивает, будто ожил, набрасывается на соусницу — и к потолку возносится благоухающий чесноком фонтан!