Великий любовник. Юность Понтия Пилата - Юрий Вяземский

Феникс промолчал. А Юл быстро вернул разговор к своей матери Фульвии. И, в частности, заявил:

«Вот о ком ты мог бы написать поэму! Фульвия не только умела любить — из тех мужчин, которым она дарила свою любовь, она делала поистине великих людей. Ее первый муж Клодий своей всенародной славой сначала ей был обязан, а потом уже Юлию Цезарю. Мой отец, когда она с ним сошлась, почти никому не был известен, но уже через несколько лет стал блистательным Марком Антонием! Она так искренне, так умно, так милостиво умела любить, что избранники ее вдохновлялись ее любовью и преображались в великих политиков, в великих воинов. Она не лгала им, как Ливия лжет Августу. Она не унижала их, как Юлия унижала и унижает своих мужей и поклонников!.. Хочешь, я всё тебе расскажу о Фульвии? И ты напишешь прекрасную поэму! О единственной из римлянок, которая хотела и умела любить! И всю себя этой любви подчинила… А в конце изобразишь, как ее погубили, понимая, что, пока Фульвия живет на свете, ее муж, Марк Антоний, ни с кем не сравним, недосягаем ни для каких подлых происков, непобедим ни в сенате, ни на форуме, ни тем более на поле брани!»

Тут Юл Антоний вновь стал пересказывать Фениксу свои домыслы относительно того, что его мать, Фульвию, дескать, отравили в ахайском Сикионе. Но в этот раз упирал на то, что заказчиком тайного убийства был не кто иной, как сам Фурнин, нынешний Август. Он якобы приказал Меценату, и тот, выполняя его волю…

А далее принялся описывать, как спустя десять лет в Египте был убит его единокровный брат Антилл, старший сын Марка Антония, которого отец, начиная с Филиппийской войны, всегда держал при себе. Намеренно или непреднамеренно путая его историю с историей умерщвления Цензорина, Юл живописал, не жалея красок, специально останавливаясь в местах, освещенных луной, чтобы заглянуть Фениксу в лицо и увидеть произведенное на него впечатление.

Антилл, утверждал Юл, был заранее отправлен Марком Антонием в Эфиопию, чтобы оттуда бежать ему в Индию. Но Октавиан — Юл по-прежнему называл его Фурнином, а я буду называть его Октавианом, чтобы нам не путаться — Октавиан отправил следом за юношей его воспитателя Феодора, обещав ему огромную сумму денег, если тот догонит и вернет беглеца. Антилла сопровождали и охраняли надежные и преданные ему люди. А посему, по наущению Октавиана, Феодор объявил им, что Марк Антоний и Клеопатра одержали несколько блестящих побед, что римский флот уничтожен, западные легионы разбиты восточными и отброшены в Иудейскую пустыню, что в битве погибла прекрасная Клеопатра и египетский трон отныне принадлежит Антиллу, который должен вернуться в Александрию и воцариться в Египте, дабы Антоний мог по завету божественного Юлия отправиться на покорение парфянского царства.

Подлая ложь! Но ее принес воспитатель, которого юноша знал и любил с младенческих лет.

Антилл поверил и повернул на север. В Мемфисе его встретили солдаты Октавиана, торжественно доставили во дворец, короновали Короной Обоих Египтов и усадили на трон. А потом явились египетские жрецы и вместо египетских песнопений стали распевать стихи Еврипида, радостно повторяя припев:

Нет в многовластии блага!

Феодор же, воспитатель Антилла, объявил несчастному юноше, что отец его, злосчастный Марк Антоний, давно уже покончил жизнь самоубийством. Всем миром теперь управляет Октавиан и он, посоветовавшись с египетскими жрецами, решил оказать Антиллу величайшую из почестей: сделать из него не просто фараона, а египетского бога. Но для этого Антиллу Антонию придется умереть, потому как при жизни ни один человек стать богом не может. Но это будет великая смерть, утешал юношу Феодор.

Антилл, сорвав с себя корону и спрыгнув с царского трона, бросился к статуе Юлия Цезаря, которая стояла в передних покоях дворца, и пытался найти у нее убежище, обхватив руками новое римское божество.

Но юношу от статуи оттащили и умертвили, медленно и аккуратно, чтобы не попортить тело и выпустить из него кровь, — а вдруг Октавиану придется по душе задумка, и он и вправду решит забальзамировать старшего сыночка своего ненавистного врага!

С чувством исполненного долга и гордый своей изобретательностью Феодор — он считал себя философом, учеником знаменитого Ария — этот Феодор явился к Октавиану и потребовал от него обещанной награды. Октавиан же, услышав о гибели Антилла, сначала якобы не желал верить произошедшему, затем по полному чину оплакал несчастного юношу — прямо-таки истек слезами во время молитвы. А после, публично отрыдавшись и отскорбев, велел обыскать Феодора и, когда в поясе у того нашли зашитым индийский изумруд, с которым Антилл никогда не расставался, правитель мира велел «наградить» воспитателя — распять его, как преступного раба, без приколачивания гвоздями, без предварительного встряхивания столба, то есть самым жестоким образом, чтобы Феодор целым и невредимым висел несколько суток и мучился как можно дольше. Рот ему заткнули паклей, чтобы он не болтал лишнего.

Нет никаких сомнений в том, что Феодор не украл у Антилла индийского изумруда. А кто-то другой, следуя тайному приказу, снял его с шеи казненного и незаметно зашил драгоценность в пояс его воспитателя…

— Эту страшную историю, как я понимаю, — продолжал Вардий, — Юл Антоний рассказывал с таким расчетом, чтобы конец ее пришелся на тот момент, когда они подошли к Фениксовому дому. И когда слуги выбежали с фонарями, ими и луной хорошо освещенный Юл завершил свое искушение:

«Брата моего Фурнин, конечно же, не стал бальзамировать. Ведь он уже давно заживо бальзамировал меня. Когда у него родилась его Юлия — мне было тогда семь лет, — он обручил меня с ней и тем самым, если угодно, провозгласил будущим фараоном. Затем за дело принялась его сестричка Октавия и стала настраивать против отца: дескать, с Антиллом не расстается и повсюду за собой возит, близнецам Клеопатры, Селене и Гелиосу, жалует царства и страны, а мне, Юлу, ни островка, ни подарка, ни весточки от себя. И так же с ней, кроткой и любящей Октавией, обращается, женившись на египетской царице при живой своей римской жене, ее, покорную и ждущую Октавию, выгоняя из мужнего дома, на всеобщее посмешище, на тоску и страдания. Она ни разу не позволила себе проронить в адрес отца оскорбительного слова, даже тогда, когда весь Рим его шельмовал. Она и Клеопатру никогда не ругала. Она лишь, как к трупу, склоняла ко мне свое горестное личико, окропляла меня горючими слезами, словно окуривала своими скорбными вздохами, произнося предписанные ей заклинания, погребальные магические формулы: «Бедный мой мальчик! Несчастное брошенное дитя! Никому мы с тобой не нужны! Боги от нас отвернулись. Люди покинули». Так меня бальзамируя, она, хитрая и ловкая жрица, словно вынимала у меня из груди мое сердце, острым ножом соскабливала имена матери и отца и вырезала на нем письмена чувств, которые ей заказали для Чертога Двух Истин. …Двух Истин). Это не я придумал — так египтяне именуют этот загробный чертог.

Когда же меня так подготовили, когда сердце мне поменяли, явился передо мной Владыка Вселенной со своей Маат — так египтяне называют богиню Справедливости — и оба принялись колдовать над моей мумией, внушая: