Елисейские Поля - Ирина Владимировна Одоевцева

двери тянет неприятный сладковатый запах. От него во рту медный вкус, язык как-то странно распухает, и нёбо, ставшее тоже медным, уходит далеко вверх. «Хлороформ», — догадывается Люка и с отвращением закрывает рот и нос платком.

И снова автомобиль. Это Володя. Он бежит, спотыкаясь, по саду.

Екатерина Львовна выходит к нему навстречу.

— Вера… — Он задыхается. — Вера… жива?

И дверь за ними закрывается.

Люка сидит на диване. Ноги затекли, и голова болит от хлороформа. Но она боится встать, боится двинуться. Она смотрит не отрываясь на белую дверь. Это необходимо. Она должна. И нельзя ни на минуту закрыть глаза. Который теперь час? Наверное, уже поздно. Хочется есть, но разве можно думать о еде?

Там, у Веры, зажгли свет, из-под двери желтеет узкая полоска. Люка сидит в темноте на диване. Направо чуть светлеет окно. И за ним, прижавшись к стеклу, чье-то лицо. Люка вздрагивает. Ей страшно. И успокаивает себя: это только кажется. Нет. Черные блестящие глаза смотрят прямо в комнату, прямо на нее, и губы шевелятся, словно зовут: «Люка». Это Арсений. Но Люка делает вид, что не замечает его. Он поднимает руку, тихо стучит в стекло. Какое у него бледное страшное лицо. Люка отворачивается, чтобы не видеть.

Входит Владимир:

— Люка, Люка, вы здесь…

Люка встает, затекшие ноги плохо слушаются, и спина ноет.

— Володя, я здесь. Дайте мне руку.

— Люка, — шепчет он в темноте, сжимая ее пальцы. — Люка, надо молиться. Будем молиться. Вы еще ребенок, у вас чистая душа. Бог вас услышит. Будем молиться, Люка, и она не умрет.

Люка становится рядом с ним на колени.

— Читайте молитвы, Люка. Все, что знаете. Я не умею.

— Отче наш… — читает Люка и, кончив, останавливается.

— Еще, еще. Не так. От всего сердца, Люка. Вы еще ребенок. Бог вас услышит, молитесь.

— Богородица Дева, радуйся. — Люкин голос дрожит. Темно. Владимир плачет, прижимая голову к полу, а если повернуться, за стеклом страшные, блестящие глаза. — Благодатная Мария, Господь с Тобой.

— Господь с Тобой, — тихо повторяет Владимир.

— Я больше не знаю молитв…

— Читайте еще раз. Еще раз. Вас услышит Бог. Только от всего сердца, Люка. От всего сердца, и она не умрет.

— Володя, — зовет Екатерина Львовна, — Вера пришла в себя.

Владимир быстро встает. Люка опять одна в темноте, и только бледное страшное лицо за окном. И вдруг Верин голос, слабый и звенящий:

— Дайте мне ее. Дайте. Ведь это девочка? Да? Я знала, что девочка. Дайте мне ее.

— Сейчас, Верочка. Ее только запеленают, сейчас.

— А глаза у нее светлые? Светлые, как у тебя, Володя? Моя дочка. Где же она? Ах, дайте ее мне, — жалобно просит Вера.

— Сейчас, сейчас. Подожди, Верочка. Ее сейчас принесут.

— Володя, мы уедем втроем к морю. Хорошо? — быстро говорит Вера. — Ты, я и она. Мы с тобой будем плавать. Ты знаешь, я чудно плаваю. А она будет лежат на солнце, на песке. Мама, отчего ты плачешь? Ведь ты теперь бабушка. Как смешно — ты бабушка. Ах, дайте же мне ее. Пусть ее здесь пеленают. Это моя дочка. Мама, мама, какая ты злая. Принеси ее, принеси.

— Сейчас, Верочка, сейчас.

— Куда вы спрятали ее? Ах, дайте ее мне, дайте, — всхлипывает Вера, и опять ее голос, но слов уже нельзя разобрать. Только шепот, быстрый и хриплый.

Люка прислоняется к спинке дивана, закрывает глаза. Тихо. Совсем тихо. Даже шепота не слышно. Люка спит…

…Люстра над головой ярко горит. Люка испуганно трет глаза кулаками. Высокий седой старик снимает белый балахон.

— Votre sœur est morte[5], — говорит он.

Люка смотрит на него. Это сон… Это сон. Надо проснуться.

Входит Владимир. Из-под очков струйками бегут слезы, и он не вытирает их.

— Люка… идите проститься.

Люка встает. Значит, правда. Это не сон. В дверях стоит Екатерина Львовна:

— Люке нельзя туда. Потом. Завтра.

Люка боится взглянуть на мать. Ведь Вера сказала: «Не пускай ее прощаться ко мне. Она мне мертвой глаза выткнет».

— Да, нельзя, надо раньше убрать, — соглашается Владимир и вдруг садится на диван, и плечи его дергаются.

Люка идет к себе наверх, входит в свою комнату. Уже совсем светло. Окно открыто: холодно. Надо закрыть. Она подходит к окну, высовывается в него. Арсений все еще стоит внизу.

— Слушайте, вы, — кричит ему Люка. Он поднимает голову. — Вера умерла.

— Умерла? — растерянно повторяет он. Но она уже закрывает окно. — А ребенок? Ребенок?..

Люка не отвечает. Ребенок?.. Никакого ребенка нет.

Теперь лечь. Она задевает рукой и смахивает со стола лист. Он, тихо кружась, слетает на пол. И почему-то она наклоняется за ним. Это ее письмо к Жанне. Большие черные буквы бросаются ей в глаза: «Я очень счастлива».

8

В зеркалах как-то немного скошенно отражаются свечи, цветы, гроб и синий дым, плывущий под потолком. Над цветами видны только высоко сложенные тонкие, мертвые руки.

Панихида… Екатерина Львовна в черном платье стоит у самого гроба. Свеча дрожит в ее руках, воск каплями падает на пол. Она плачет, лицо отекшее и желтое. Люка смотрит на нее. Неужели эта старуха — ее мама? И рядом Володя. Он тоже в черном, и он тоже плачет. А Люка стоит далеко. Позади всех. В своем желтом платье. Никто не позаботился о ее трауре. Никто даже не вспомнил о ней за эти два дня. Екатерина Львовна не замечает ее, Владимир ничего не видит.

Сейчас пойдут прощаться. Потом закроют крышку, увезут гроб на кладбище в Париж. Сейчас пойдут прощаться… Люка еще ни разу не подходила к Вере, Люка боится.

«И к гробу не пускай, она мне мертвой глаза выткнет».

Люка не молится. Не смеет молиться. И плакать не смеет.

Вот сейчас, сейчас.

Екатерина Львовна первая подходит к гробу. Владимир поддерживает ее.

— Верочка, — вскрикивает она. — Вера.

Потом кладет голову на плечо Владимира и затихает.

Теперь Люкина очередь, но Люка прячется за чужие спины.

— Идите, — говорит ей какая-то дама. — Так надо. Раньше семья.

Люка медленно подходит. Сердце не бьется, и дышать нельзя. Свечи… Лиловые хризантемы… И между ними мертвое, злое лицо Веры. Бледные губы словно шепчут еще: «Будь ты проклята…»

Люка останавливается. Нет, она не посмеет. И вдруг сзади шепот:

— Кто его пустил?.. Какая наглость.

Люка поворачивает голову.

Пламя свечей слабо колышется в синем воздухе. В открытых дверях стоит Арсений. Черные блестящие глаза его смотрят прямо на Веру. В руках розы. И за плечами огромные черные крылья.

1927

Изольда