Майне либе Лизхен - Марина Порошина

Впрочем, возможности наблюдать за процессом собирания детьми шишек Елизавета Владимировна в свое время была лишена, потому что своих детей у нее никогда не было. В самом начале войны она познакомилась с хирургом Андреем Богатовым. Он был старше ее на десять лет и в начале войны служил начальником хирургического отделения их эвакогоспиталя. Потом его перебросили в Минск, а в сорок пятом они неожиданно опять встретились в Польше, где Богатов организовывал военно-полевые госпитали. Он вытребовал Лизу Воронову к себе в помощники, и после войны они уже не расставались. Нет, большой любви не было, во всяком случае, с ее стороны. Было огромное уважение, почти трепет. Когда холодным майским днем сорок пятого они выпили наконец за Победу, вместо второго тоста он сказал при всех: «Будь моей женой», и это была не просьба, а приказ старшего по званию и по жизни, и возразить было невозможно. Но детей у них не было. Ба не роптала – она знала, за что ей именно такая доля выпала.

Зато у нее есть Левушка. И она в глубине души никогда не понимала его мать, Валентину, которая уехала жить в Америку, найдя через брачное агентство какого-то тамошнего не то Питера, не то Джона, с которым вскоре благополучно развелась, судя по всему, ко взаимному удовольствию. Ей не нужен был муж, ей нужно было заграничное гражданство, и лучше всего американское. Левушке тогда было… дай бог памяти… кажется, двенадцать или тринадцать. Переходный возраст. Он ехать с матерью отказался категорически, да она и не настаивала. Подросток в новой, так давно вымечтанной жизни был бы обузой. Левушке надо учиться. К тому же они не очень ладили и тогда. Валентина вообще ни с кем не умела ладить, такой уж у нее был характер: она ставила перед собой цель, а люди были средством. Таким средством стала и Ба в свое время, когда Валентине надо было расширять жилплощадь. Да, пожалуй, и Марк, Левушкин отец. Валентина никогда не скрывала, что вышла замуж за Марика только потому, что он еврей, а стало быть, может уехать с семьей в Израиль. Она тогда уже мечтала уехать из России куда угодно, а уехать тогда, когда все еще только начиналось, можно было лишь в Израиль. Но Марик в Израиль не хотел категорически, и Валентина его всю жизнь пилила. А он не относился к ворчанию вечно недовольной жены всерьез, увлеченно работал за смешную зарплату в своем НИИ автоматики, ловил рыбу, любил играть с сыном в шахматы и беседовать с тещей, Елизаветой Владимировной, все собирал материалы для кандидатской… а потом умер. Сердце остановилось во сне. Ему и сорока еще не было. А потом стало можно ехать куда угодно, и Валентина не преминула этим воспользоваться. Дело ее, и Ба никогда ее не осуждала, у каждого в жизни свои цели. Но как она могла лишить себя удовольствия общаться с сыном – вредным, грубым, капризным, дерганым, самым лучшим на свете тринадцатилетним мальчишкой – нет, этого Ба решительно не понимала. Зато ей, получается, повезло – Левушка достался ей в личное и безраздельное обожание. Вот уже девятнадцать лет она – Ба, и это ее главная миссия.

* * *

– Половина второго! – тихо, полушепотом, возмущался Герман Иванович. – В семь приедет Иван, он с одноклассниками встречается, а у меня ничего не готово!

– Так идите готовьтесь, – хладнокровно посоветовала Ба. – Мы же вам не мешаем. Напротив. А если хотите, я вам потом помогу. До семи еще уйма времени.

– Ну зря, зря вы все это затеяли, – жалобно прошептал Герман Иванович и отправил в рот очередную горсть кедровых орешков.

С утра Женя, вернувшаяся из дома с полной сумкой шишек, усадила Германа Ивановича извлекать из них орешки, а сама отправилась к Елизавете Владимировне. Герман Иванович хотел сходить в магазин, купить рыбки и колбаски и этим ограничить подготовку к своему дню рождения. Но женщины распорядились иначе. Мало того, Елизавета Владимировна между делом еще и спросила Женю, не согласится ли она позировать Пустовалову. А Женечка – добрая девочка и безотказная, умилялся Герман Иванович – решила приступить к делу немедленно. Сказала, что ей ужасно интересно, а экзамен у нее послезавтра, и она к нему уже подготовилась. Это еще больше умилило Германа Ивановича, который знал, что такие студенты, как Женя, встречаются по одному на сотню, не чаще. Золотая девочка!

И вот теперь они вчетвером сидели в комнате Пустовалова, пустой и прибранной, насколько это было возможно – в беспорядке стояли только разноцветные и разнокалиберные баночки с гуашью. Женечка стояла у окна, раскинув руки (время от времени ей разрешалось руки опускать), Пустовалов лихорадочно делал наброски, меняя один лист за другим, то безжалостно комкая и швыряя на пол, то бережно снимая с мольберта и откладывая в сторону. А Елизавета Владимировна и Герман Иванович сидели бок о бок на продавленной пустоваловской кровати и тихо ссорились. Впрочем, справедливости ради отметим, что ссориться пытался Герман Иванович, который и себе не мог сознаться, что причиной тому – банальная ревность: он ревновал свою находку ко всем на свете решительно, а особенно к наглым мальчишкам и к художникам, которые не отрывают от его сокровища взгляда. Но Ба на провокации не поддавалась, она лишь посмеивалась и успокаивала Германа Ивановича.

– Сколько мне еще этих орехов есть? – жалобно спросил Герман Иванович. – Уже стакан, наверное.

– Ну и хватит на сегодня, – разрешила Ба. – Можете меня угостить. Чем вы недовольны, не понимаю, честное слово, Герман Иванович? Девочка для вас так старалась.

Герман Иванович немедленно расплылся в улыбке и, сменив гнев на милость, угостил Ба горстью распаренных и почищенных орешков.

– Ладно, так уж и быть, – вздохнул он, любуясь Женей. – Я надеюсь, это ненадолго.

– Только сегодня, – заверила его Ба. – Ну, может быть, еще один сеанс понадобится. Я же понимаю, что девочку нельзя перегружать в сессию. Хорошо хоть ей пока на работу не надо. Она ведь, наверное, новую будет искать?

– Ни за что! – громко сказал Герман Иванович и тут же прикрыл рот ладонью, потому что Женя вздрогнула от неожиданности и сменила позу, а Пустовалов посмотрел на него с возмущением. – Ей учиться надо, какая работа! Я работаю, пенсия у меня. Мне сын присылает регулярно. У нее стипендия. Проживем.

– Не нам за них решать, – покачала головой Ба. – Вы уж, Герман Иванович, на нее не давите. Она девочка самостоятельная, сама и решит. Наше дело – молодежи помогать.

– Это да… – сник и без того ни в чем не уверенный, в том числе и в себе самом, Герман Иванович. – Елизавета Владимировна, а отвар из-под орешков мне что… неужели пить?

– Можете колено мазать, – великодушно разрешила Ба. – Главное, чтобы Женя видела, а то выйдем мы с вами врунами первосортными с этой… натуропатией. Скажите, Герман Иванович, а ваш сын к выпечке как относится? У некоторых изжога бывает, тогда мы с Женей лучше пироги не будем затевать, а мясо потушим. Как вы считаете?

* * *

В девять вечера все население дома опять собралось в квартире номер семь за праздничным столом. Хотя именинником и был Герман Иванович, но как-то так повелось, что важные праздники всегда отмечали у Елизаветы Владимировны. У нее и комната просторнее, и посуды больше, и разговоры веселее, и даже еда, приготовленная вскладчину, тоже почему-то казалась всем вкуснее, если ели ее у Елизаветы Владимировны. Пустовалов, Герман Иванович и его сын Иван – большой, толстый, бородатый, веселый и громкоголосый, совсем не похожий на отца, – как и положено мужчинам в подобных случаях, беседовали о важных вопросах, изо всех сил стараясь не отвлекаться на вкусные запахи, доносившиеся с кухни, и лишь украдкой косились в сторону Галины и Жени, которые споро накрывали на стол. Ба распоряжалась на кухне, а Левушка, как пришитый, ходил за Женей из комнаты в кухню и обратно. При этом в руки ему ничего не давали, потому что он все ронял и проливал. Таким образом, все были при деле. Иван Германович только что закончил подробный рассказ о том, как обстоят дела в Объединенном университете ядерных исследований, в котором он вот уже двадцать пять лет трудился вместе с супругой, а теперь и с двумя сыновьями. Дела обстояли в последние годы неплохо, наверху наконец сообразили, что утечка мозгов вскоре может стать критической для организма в целом, и стали вкладывать деньги в фундаментальную науку. Слушатели покивали с одобрением.