Грозный идол, или Строители ада на земле - Анатолий Эльснер

С последней мыслью он поднял свою ужасную ногу и, топнув ею, повернул ступней, как бы раздавливая ею что-то, и на лице его была какая-то глумливая, циническая усмешка.

Листья зашелестели и, раздвинув ветви, перед ним появилась старуха Афросинья.

— Ладно ли выполнила твой приказ, начальник?

— Хорошо выполнила приказ, — важно отвечал Парамон, — не знаю вот только, кто говорил с девицей устами бога-то.

— Человек такой нашелся, он и говорил… А цветочек я сама ей подала, дурочке-то, в темноте оно и не заметно.

Парамон проговорил голосом, не допускавшим возможности противоречить и даже сомневаться, и с чрезвычайно важным видом:

— Рукой своею ты подала цветок и человек твой говорил с невестою бога, но сам чудотворец направлял руку твою, и его голос звучал в устах того человека… Женщина, знай, я один удостаиваюсь разговаривать с великим Лай-Лай-Обдулаем, и вот он мне сказал: «Не хочу пугать людей, и потому пусть думают, что сами так поступали». Ни о чем не думай, женщина, а только верь…

— Как не верить, коли тебе ответы дает чудотворец… Законы опять… Крепко верю, на этом стою, и других в Раю научаю.

— К ангелам причтена будешь, чудотворец сам и двери откроет… теперь вот что приказываю тебе: ходи по деревне и громко испытывай в вере их… Равно и другие верующие бабенки, а их, чаю, много уже… ходите все, высматривайте по домам, кто молится еще старому Богу. Таких стращайте лютыми муками…

— Начальник, я вот одной ноги… свела судорогой… Такое зелье ей дала, а как Сусанна сказала: умрет ее ребеночек, то надо, чтоб исполнилось пророчество ее. Изведу и ребеночка зельем… для веры очень хорошо это.

— Изведи… Хорошо и ему будет: к ангелам полетит…

— Умрет беспременно… То-то славить чудотворца будут… Особенно бабенки… И меня-то не оставит Лай-Лай-Обдулай: за радение мое наградит…

— Крылья даст тебе чудотворец… Невидимо летать будешь по Земному Раю… Я попрошу…

— Господин начальник веры… уж попроси… в ножки кланяюсь тебе… И так усердствовать буду… Кто не крепок в вере, глаза выкалывать буду, — вот как… Начальник, уж попроси бога-то…

Она стала низко кланяться ему в ноги.

— Уж походатайствуй, чтоб крылья, значит…

— Женщина, не мешай! — грозно воскликнул «пророк», глядя на небо и делая вид, что он погружен в глубочайшие размышления.

Испуганно отскочив от него, старуха не прерывала больше его размышлений, острыми любопытными глазками всматриваясь в «пророка». Последний, между тем, начал вести себя очень странно: стоя с закинутой головой, он делал какие-то круги руками и вдруг повелительно прошептал:

— Явись — явись — явись!..

Казалось, что кто-то явился перед ним, потому что он опять прошептал: «слушаю — слушаю».

— Женщина, — сказал «пророк», обращаясь к старухе, — сейчас Лай-Лай-Обдулай явился мне, хочет он, чтобы нагие бабенки плясали вокруг него. Изрекай всем в Зеленом Раю про желание бога и как молиться ему предпочтительней… Ступай, женщина.

Парамон повернулся и быстро зашагал куда-то, хромая и опираясь на палку.

Опять наступила ночь, тихая, голубая, с пробегающими по земле и морю миллионами лунных лучей. Зеленый Рай спал, и только Парамон, терзаемый своими планами о будущем маленьком царстве, шагал от новых строений в свой прежний дом, находящийся в конце деревни.

Кроме этого дома, у него был и другой, новый, и назывался домом начальника веры: там в маленьких комнатах находились арестованные.

Не доходя некоторого расстояния до дома, он вдруг остановился, прислушиваясь к доносившимся до его слуха голосам.

— Андрюша, милый… Как от черта-то моего укрыться нам… Не хочет он развод дать, а теперь особливо, потому все пошло по-иному… Одурели все от страха и свобода-то утекла, значит, и веселья никакого, и смеха нет уже… и в Зеленом Раю нашем тошно, скучно… Запуганы все, и словно ходячие мертвецы, право, и слова веселого не услышишь… Со старым козлом моим не очень пошутишь теперь… Боюсь его, взглянет и холод пробегает в теле… Андрюшечка, милый, убежим с тобой… В пустыне хоть, или в лесу дремучем… Только бы без козла старого… И буду тебя любить, вот так, вот так… зацелую…

Стоя неподвижно, Парамон только просунул голову в чащу листьев и замер. Тело его как бы окаменело, лицо сделалось мертвенно-бледным, с искривившейся в выражении злобы нижней челюстью, и только глаза сверкали страшным светом.

— Он самый, козел-то твой, начальником, значит… Куда уж в лес-то… Полагаю, этот самый козел может того… этого… между прочим… и похлестать…

— Я тебя целую, а ты вон как — козла пугаешься… Андрюша, милый, похоронишь меня, если так… удавлюсь я… Зацелую тебя, заласкаю…

Обвившись руками вокруг шеи Андрея, Василиса впилась красными губами в его губы, и долго ничего не было слышно. Мужчина и женщина, сидя на траве, мерно покачивались, как бы в избытке наслаждения. Парамон смотрел, и в то время, как в груди его клокотали яростные чувства, ревность, точно тысячи огненных языков, подлизывая грудь его, нашептывала: «Убей-убей», и в холодной голове его складывался монолог по адресу Бога такого рода:

«Нет, не убью, папаша… ты-то, коршун хохлатый, сразу любишь кровь выпускать: сладость это не великая… Кровь надо выпускать с толком: каждая капля сладка, как мед, и я потешусь… козел старый, оба говорят; а ты бы, отче, простер руки, да за рога меня и перебросил к себе в шатер: я бы рогами этими в тебя… Зачем сотворил таким… у-у-у, коршун… Слышишь ты, милуются как… Огненные бичи пусть лучше щелкают на моем хребте, чем поцелуи в воздухе… Носы, губы, языки — как прилипли-то, и тянут мое сердце клещами… у-у-у… зубами бы ее загрызть… Долго я вас подстерегал, теперь час пробил… Потерзаю, потерзаю… Похерил я проклятую свободу и заместо ее кнутики, кнутики… Она пила мою кровь — свобода эта, и Василиса через нее рогатым сделала… У-у-у, рогатый пророк… а Зеленый Рай все-таки под моею пятою и давлю его… Губы разлепились, легче дышать стало».

Продолжая прерванный разговор, Андрей говорил шепотом:

— Собственно, козла пугаюсь, да… В лес и не можно выходить, потому такое, этакое, оно самое… и под кустом… Бог привык смотреть на всякое, а козел твой везде найдет… вот и пугаюсь…

— Что ж так уж пугаешься его?.. Человек и он…

— Говорят все — пророк… Только он страшный… и говорят иные этакое, такое несуразное… будто кровь у него черная… нет, не человек он… Пугаюсь его очень…

Слушая все это, Василиса безнадежно опустила руки и укоризненно закачала головой.

«Ну, козел, выходи из чащи-то рогами вперед», — подумал Парамон и, раздвинув ветви, ступил несколько шагов и остановился посреди любовников. Короткий крик ужаса вырвался из уст обоих, и испуг их был так велик, что они даже не поднялись с места и только смотрели на Парамона расширившимися глазами.

— Василиса милая, и ты, дорогой Гвоздиков, — начал Парамон простым дружелюбным тоном, но со страшной усмешкой, от которой его губы забились в нервном смехе, — вы вот в любви объяснялись друг другу… Коли по совести, можете и объявить миру и не прятаться в лес, как ты, Василиса, пожелала… я не волк, не зверь, а добренький, старенький Парамоша… Нехорошо, что ты рога мне приставила, женщина, такие, что и тяжело носить… Да уж ничего… Садись на них, Андрей Гвоздиков, и ты, Василиса… подбросит вас старый козел так высоко, что уцепитесь за рога луны и навсегда будете висеть там, пока Саваоф не сбросит вас дьяволам в пылающую печь…