Реакция Путина. Что такое хорошо и что такое плохо - Олег Кашин

Это, повторю, не политика, а ментальная экология. Купил квартиру, снял со стен и вынес в подвал фотографии чужих мертвецов, развесил своих. Пушкина хотя бы, Есенина. Захар Прилепин писал недавно, что в России нет памятников Башлачеву и Павлу Васильеву, и список можно продолжать, просто брать наугад имена с книжной полки и вписывать — этого нет, того нет. И улиц тоже нет, зато Киров с Куйбышевым везде, и Дзержинский, черт бы его побрал.

И это уже, наверное, все-таки политика. Известную присказку про людей, которые делятся на две категории, можно сформулировать (и много кто уже давно формулирует) и так, что в России люди делятся на советских людей и на русских. Двадцать и десять лет назад этому мешала актуальная политика — советская и антисоветская риторика использовалась тогда в текущей политической борьбе, но сейчас той борьбы и той риторики давно уже нет, и можно спокойно и бесстрастно назвать, допустим, Следственный комитет советским учреждением, Владимира Путина советским политиком, а Максима Соколова — советским журналистом. Посмотрите на них, они же абсолютно советские! Совком у нас сегодня называют все, от чего в идеале не должно быть — от торжественных концертов по телевизору и съездов «народного фронта» до дизайна и архитектуры. Неприятие совка уже заняло в общественном сознании место советской ностальгии конца девяностых, ставшей сначала мейнстримом, а потом и новым совком в нулевые.

Когда в России появится настоящая взрослая идейная оппозиция, для которой убежденность и мечта будут важнее и сильнее любого муниципального фильтра, она обязательно будет опираться на даже не антисоветскую, а на десоветизаторскую риторику и ценности. И когда она придет к власти, пусть она погуглит — что делать с памятниками Ленину.

Колоночный канон: когда пишешь о войне, надо начинать со своего деда. Дед умер в 1998 году. Деду было семьдесят восемь лет. У деда не было левой руки, ее ему оторвало в бывшем Царицыне. До восемьдесят какого-то года деду жэковское начальство клеило на дверь квартиры пластмассовую красную звезду, мол, здесь живет инвалид войны, потом звезда отвалилась, а новую клеить уже не стали, поменялись времена.

Когда дед умер, мне было восемнадцать лет. Сознательный возраст, мне повезло. С дедом мы много разговаривали и спорили. О чем спорили? Да много о чем. Тогда все спорили о политике, и мы тоже спорили. Я был, конечно, за Зюганова, а дед был, как чуть ли не все мои знакомые старики, за Ельцина. Я сердился и даже обзывал деда фашистом; он не обижался, хотя, я полагаю, стоило бы. Еще спорили о литературе — дед пачками притаскивал из библиотек толстые журналы, читали их мы оба по очереди, но нравилось нам разное. Мне — Проханов про угрюмых спецслужбистов, которые пытались спасти державу, не зная еще, что в какой-то золотой гостиной Горбачев и Ельцин уже обо всем договорились, или Валентин Распутин о сибирском чудике, который хочет собрать денег и приехать в Останкино, чтобы разобраться с русофобами, засевшими на телевидении. Деду нравились новые повести про войну Виктора Астафьева и Георгия Владимова, из которых выходило, что никакой великой Победы на самом деле не было, и вообще ничего хорошего не было, «трупами закидали».

Здесь, наверное, стоило бы сказать, что вот если бы дед дожил до наших дней, мне бы интересно было бы с ним поговорить о войне, о законопроекте Яровой, о фальсификаторах истории и прочем. Но это было бы неправдой — мне не было бы интересно, и дело даже не в том, что дед никогда не разговаривал со мной или с кем-то вообще о войне, а я никогда его о войне не спрашивал. Более того, это трудно объяснить, но я почему-то даже думаю, что со всеми своими Владимовыми и Астафьевыми дед поддержал бы как раз Яровую — для меня это примерно то же самое, как поддерживать Ельцина в 1996 году, и дед бы меня совсем не удивил, логика та же. В любом случае это был бы не разговор о войне, а такой же разговор о текущих политических новостях, какие мы с дедом вели в мои шестнадцать и его семьдесят шесть лет, когда нам обоим казалось, что президентские выборы с участием двух соседей по дому на Тверской-Ямской — это вопрос жизни и смерти как для страны, так и для нас, деда и внука.

Война 1941-45 годов сегодня — это такой же острый дискуссионный сюжет, как и тема ЛГБТ, клерикализации общества или велопарковок в Москве. Повод для скандальных заявлений, гневных высказываний и демонстративных обид. Есть только одна проблема. Война закончилась почти семьдесят лет назад. «Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране». Аргумента «деды воевали» не существует, нет сегодня в мире ничего, что держалось бы на том, что деды воевали. Легитимность государств, в том числе российского, порядки и привычки, границы, традиции — сегодня нет ничего, что имело бы отношение к той войне. Георгиевскую ленточку придумали журналисты РИА «Новости» в 2005 году, не более того.

Люди умерли все — умер мой дед, умер писатель Астафьев, умер маршал Жуков и вообще все маршалы, в том числе маршал Берия, умер Сталин, умер Гитлер, умерла ялтинско-потсдамская Европа, умер Илья Эренбург, который писал о войне лучше всех, и даже кинорежиссер Герман, который не воевал, но снимал о войне хорошие фильмы, тоже умер. Умерли все, все лежат в одной и той же земле и не имеют больше вообще никакого отношения ни к чему. Парад 9 Мая принимает генерал Шойгу, о чем тут вообще можно говорить.

Это не с нами и не про нас. Любой разговор, любой спор о войне — политическая спекуляция и неуважение к тем, кто давно умер. Защищаешь, призывая в помощники мента и 282 статью, или обличаешь, призывая в свидетели полтора миллиона коллаборационистов и великий трехтомник Солженицына — все равно спекулируешь. Достаешь их всех — и Сталина с Берией, и Гитлера с Геббельсом, и деда моего, и своего, если воевал и если умер, — достаешь их из могил, трясешь их костями в качестве аргумента, кости вообще железный аргумент, и превращаешься в даже не в Яровую — в жабу превращаешься. В жабу превращаться не надо. О войне спорить не надо. Пусть Яровая спорит, ее-то все равно уже не спасти.

Редкий случай, когда текст приходится предварять таким специальным уведомлением, которое все равно ни на что не повлияет, и кое-кто обязательно воспримет написанное как личный выпад и окончательно перестанет со мной здороваться. Но все равно — вот это уведомление. Одна моя знакомая (вы ее наверняка знаете, и хоть я не называю имени, из текста будет нетрудно понять, о ком именно речь) в какой-то момент по непонятным мне причинам решила, что я ее ненавижу, травлю и Бог знает что еще; то есть буквально — каждый разговор со мной она начинает с «хоть ты меня и ненавидишь» — и начинает обороняться, хотя я, видит Бог, и в мыслях не имел на нее нападать.

Предконфликтное состояние — неприятная штука. Ты уже знаешь, что вы вот-вот разругаетесь, осталось только дождаться любого повода, самого пустякового. Этого повода можно избегать, а можно наоборот, провоцировать, и вот как раз сейчас я искренне хотел бы избежать ссоры, прекрасно при этом понимая, что вот этот текст как раз идеально годится для того, чтобы на меня за него обидеться.

И все же я хотел бы, чтобы моя знакомая не воспринимала то, что я здесь напишу, как личный выпад или провокацию.