Счастливая девочка растет - Нина Шнирман

И Мамочка рассказывает, как было дело. Анночка сразу, после того как поздоровались, стала объяснять про кокетку и рисовать фасон пальто. Закройщица обозлилась и заорала:

— Эта сопля что, шить меня будет учить?!

Анночка боится, когда на неё кричат, а тут, как будто ничего и не было, просто повторяет:

— Кокетка должна кончаться вот здесь, но не здесь!

Мамочка говорит, что, как только услышала слово «сопля», сразу спокойно попросила:

— Вызовите, пожалуйста, директора ателье!

— Да зачем вам директор? — почти кричит закройщица. — И она вам то же самое скажет!

— Директора мы вызовем, чтобы он научил вас простой вежливости, — говорит Мамочка опять очень спокойно и спрашивает: — А вы не знаете слово «кокетка»?

Закройщица обалдела, молчит. Анночка тем временем уже всё нарисовала и говорит:

— Так как застёжка потайная, на кокетке будут три ложные пуговицы! — Вынимает их из кармана, кладёт на стол и показывает уже совсем онемевшей закройщице, где эти пуговицы на рисунке. И добавляет: — А по три пуговицы поменьше, но такие же, тоже ложные, будут на каждом обшлаге!

— Анка! — кричу я в восторге. — Какая ты молодец!

— Да нет, — удивляется Анночка, — я просто объяснила ей фасон пальто!

Ёлка всё-таки права: Ксенична — змея! Я сначала думала, что она добрая и хорошая, а потом поняла — нет, это просто мне хочется, чтобы она была добрая и хорошая. Но это не так, у неё два лица — одно звериное, другое неестественно доброе!

Я помню первый раз, когда я увидела, как одно превращается в другое. Я отвечала урок, стояла рядом с её столом лицом к классу, девочки немножко зашептались. Она вдруг приподнялась со стула, вдавила руки в стол и зарычала низким голосом — и каждое следующее слово было громче: «Предатели!» — я вздрогнула, «Убийцы!» — я с ужасом смотрела на бедных предателей и убийц: они перестали шептаться, но выглядели совсем неплохо, и тут она застонала-закричала очень страшным голосом: «Гнилые ду-у-ши-и-и!»

Когда ты слышишь голос человека, всегда можно представить его выражение лица в этот момент — я представила, и у меня даже сердце стало сильно биться в грудь от этих «гнилых душ». Сейчас она ко мне повернётся, потому что она меня прервала, чтобы что-нибудь сказать, — какое у неё будет лицо, представить себе даже невозможно. И немножко страшно!

Она медленно села, повернула ко мне голову — я увидела её добрую, защёлкнутую улыбку, и она сказала тихим напевным голосом: «Продолжай, деточка!»

Сегодня был обычный урок, обошлись без «убийц» и «гнилых душ», в конце урока она улыбнулась своей этой улыбкой, но я вдруг почувствовала, что в её душе есть какая-то большая, тайная радость!

— Дети, — сказала она, — мы будем проходить великого русского поэта Некрасова. Он написал изумительную поэму «Мороз, Красный Нос». Завтра урок — тот, кто выучит наизусть к завтрашнему уроку весь текст из учебника, получит пять с плюсом! — И улыбка её стала настолько сильной, что мне было непонятно, как она её уберёт.

Я быстро пролистала учебник, нашла — ну страниц двенадцать стихотворного текста, может — четырнадцать. Так, как «учат» наши девочки, за один день не заучить.

Но я никогда ничего не учу — я просто читаю, представляю — и всё запоминается. Можно, как говорит Папа, «сфотографировать», я умею, но стихи фотографировать мне не нравится. Ксенична, ты попалась!

Вечером, когда Ёлка пришла из своей жуткой третьей смены, я даже ей поесть не дала, села с ней на её атаманку и говорю:

— Ёлка! Я хочу Ксеничну уесть!

Ёлка очень обрадовалась.

— А как? — У неё даже глаза заблестели и ещё больше засинели.

Я ей всё рассказала.

— Сколько страниц? — спрашивает.

— Ну, двенадцать, может — четырнадцать, не посмотрела точно.

— Сокращённый вариант, — говорит Элка задумчиво. — Ну, это вообще ерунда. Как будешь делать?

— Вечером перед самым сном в кровати, — рассказываю, — медленно прочитаю, там, где нужно, у меня само собой по пути — потому что я как будто иду и всё вижу — какая-то приметина возникает, что-то указательное и напоминательное. Как только закончу — сразу голову на подушку!

— Хорошо! — одобряет Ёлка. — Утром что?

— Утром до еды, — говорю, — книжку раскрою, но смотреть не буду и тихонько всю дорогу пройду — вслух. Если где-то запнусь, сразу там что-то поставлю, чтоб не заблудиться.

— Урок какой у Ксеничны? — спрашивает Ёлка деловито.

— Первый, — говорю.

— Хорошо! — радуется Ёлка. — Только ни вечером, ни утром постарайся ни с кем не разговаривать.

Вечером разложила свою раскладушку, села, всем сказала «спокойной ночи», открыла учебник и начала медленно читать. Вещь-то какая хорошая, и так ясно всё видится! Закончила:

Ком снегу она уронила

На Дарью, прыгнув по сосне.

А Дарья стояла и стыла

В своём заколдованном сне…

Грустно! Быстро положила книжку под кровать… и голову на подушку.

Открываю глаза — сразу всё помню, беру книжку из-под кровати, открываю и тихонько, уже без книжки, всё рассказываю.

Поела, оделась, побежала в школу позднее обычного, чтобы в класс войти за минуту до Ксеничны. Всё правильно рассчитала, забежала в класс, села за парту — и тут Ксенична входит.

Лицо у неё такое скромное, спокойное. Села, головку наклонила и говорит:

— Сегодня, дети, мы прикоснёмся к жизни великого русского… — И начинает рассказывать про Некрасова.

Я сразу «выключаю звук» — надо по возможности быть «одной». И я по-прежнему «стою в начале дороги» и спокойно жду. И вдруг слышу слово «дети». Готовлюсь — как-то собираюсь, становлюсь выше, строже, дальше.

— Вы помните, — продолжает Ксенична скромно-скромно, — я сказала, что тот, кто выучит весь текст из учебника наизусть, получит пять с плюсом! Кто выучил, поднимите руку! — И тут её большая тайная радость уже не прячется.

Поднимаю руку — она смотрит на меня, и у неё такое изумлённое лицо — оно очень искренне изумлённое. Весь класс смотрит то на меня, то на неё, она не может сразу прийти в себя, но всё-таки приходит и говорит каким-то немножко осипшим голосом:

— Шнирман!.. К доске!

Выхожу к доске, смотрю поверх класса, делаю паузу и почти так же, как начинаю петь, начинаю рассказывать. Чувствую, немножко тороплюсь, совсем успокаиваюсь, и ритм пришёл нужный. Я говорю, всё вижу, и мне кажется, что я немножко пою, — и вдруг понимаю: стихи и пение — это совсем разные вещи, но в одном они похожи — надо голосом владеть. И слышу — всё лучше и лучше говорю. Я так радуюсь, потому что чувствую: голос мне подчиняется!