Лубянская империя НКВД. 1937–1939 - Владимир Семенович Жуковский

внимание тезис, увенчанный выделенной фразой («…нет данных, что он был против партии»). Не может быть ни малейшего сомнения — члены Комиссии писали это не по собственной доброй воле. Не говоря уже об очевидном дефиците таковой, за подобную «мягкотелость» цену заплатить пришлось бы крайнюю. Если фраза Шкирятова «Ряд лиц подтверждает, что он проводил правильную линию» в «Заключении» опущена, — этот факт говорит лишь о том, что партийные судьи сохранили какие-то следы чувства собственного достоинства. Одним словом, указание о «правильной линии» шло с самого верха. Объяснение?

В извивы специфической сталинской гениальности проникнуть трудно, можно лишь догадываться. Возможно, бросили кость уцелевшим партаппаратчикам, вчерашним сослуживцам отца. Пусть убедятся в мудрой взвешенности решений, направляемых Великим Указующим Перстом. К чему торопиться. Через пару недель за дело возьмутся «органы» и выполнят все что нужно, но в глубокой тайне, сведя резонанс к минимуму. Натворил, дескать, что-то. И все.

Вернемся к итоговому документу Комиссии. На мой взгляд, судя по поведению в Таганроге, отец имел моральное право числить себя большевиком с дооктябрьским (1917 года) стажем. Что касается формальной стороны, то вряд ли в те смутные месяцы существовал единообразный ритуал фиксации того момента, самого счастливого в жизни имярека, когда он становился членом большевистской партии. Не отца бы им корить в прибавке злополучного партстажа. Липовый дооктябрьский стаж (март 1917 г. вместо 1919 г.). Сталин задним числом установил Берии. Аналогично назначен стаж и Ежову: вместо 1918 года— 1917-й14. Информированный бывший чекист утверждает: «почти все сталинские соратники, заполняя партийные анкеты, приписывали себе дореволюционный партийный стаж, которого в действительности не имели»15.

В третьем пункте «Заключения» конкретных упреков делового характера по поводу внешнеторговой работы не содержится, хотя материал — и фактический, положительный, и доносительский — добыт богатый. Скорее всего, сбор урожая оставили органам, что служит ярким примером слаженной работы тандема «партия — органы», а если более выпукло, — «Шкирятов — Ежов».

Тем не менее работа т. Жуковского «с врагами» «несомненно, накладывает на него тень». И затем: «Была ли тут сознательная поддержка окружавших его врагов, или он мог в них не разобраться — на этот вопрос ответить трудно».

Но вы же только что ответили, господа товарищи: «Ему поручалась в это время (после 1923 г. — В.Ж.) ответственная работа, и нет данных, что он был против партии».

Торгпреды, наркомы — все, оказывается, враги. Но тень от них, согласно причудливым законам сталинской политической оптики, падает не на тех, кто возвышал «врагов», но на людей, от них зависевших, подчиненных.

И еще мощнейший криминал. «Мы так и не знаем достоверно, почему его, как большевика, освободили!» (Из-под ареста, год 1918, Киев.) Моментально возникает ассоциация: многим участникам Отечественной войны, чудом вырвавшимся из фашистского плена, предстояло в бессильной тоске отвечать на вопросы доблестных чека-гебистов: «Л почему вас не расстреляли (не застрелились)?»

Отчасти даже и логично: если сам убежден, что при малейшем сомнении целесообразно подозреваемого «пустить в расход», то и мысли не допускаешь, будто петлюровские власти за отсутствием улик способны выпустить человека на свободу.

И наконец, фраза из «Предложений», «что если бы т. Жуковский правильно рассказал ранее о своем прошлом, он не был бы избран в члены КПК», — эта фраза в сущности попросту цинична. Давно ушло даже то время, когда были хоть возможны внутрипартийные дискуссии по вопросу о выборности и «назначенстве». Члены Комиссии прекрасно знали, что на XVII съезде выборы явили собой пустую формальность (с той, конечно, оговоркой, что при тайной вотировке членов ЦК Сталин не набрал ста процентов голосов, однако и этот «огрех» был счетной комиссией «исправлен»). Членов КПК фактически назначил Каганович, разумеется, с одобрения Сталина.

В отрочестве, когда отец еще был для меня живым и досягаемым человеком, я воспринимал его так, как и надлежит тринадцатилетнему подростку, — любил, уважал, гордился достигнутым им положением, конечно, тщеславился его, а через него и своей принадлежностью к элите, ценил очевидную скромность отца, его умеренное отношение к материальным благам. Наблюдая, чувствуя, размышляя над слышанным, главным образом от матери, я убедился, что своей успешно складывающейся карьерой отец обязан прежде всего себе, и если он встречал со стороны сильных мира сего, например Дзержинского, Куйбышева, или Кагановича, благожелательное отношение, то объяснялось оно, в первую очередь, деловыми качествами отца, а также его ровным, без выбросов в ту или иную сторону, характером. Однако в чем те деловые качества состояли и как проявлялись — об этом судить мне было не дано.

И вот минуло полвека, и как будто состоялась вторая встреча. Я узнал человека деятельного, квалифицированного, самостоятельно мыслящего, ведущего на равных миллионный торг с «акулами капитала», но и способного, при необходимости, выказать настойчивость, адресуясь к лицам начальствующим, проводить на своем участке собственную стратегию, не стремясь предугадать, а то и вопреки рекомендациям руководителей из центрального ведомства. Видимо, к определенным трениям (с Розенголь-цем, например) это приводило, но смертельным грехом не считалось, была бы польза делу, был бы успех.

Конечно, не один отец был такой. Выдался промежуток времени, лет десять-пятнадцать, когда еще только расправляла свои махровые крыла бюрократия с ее приоритетом чинопочитанию и казенной дисциплине, с ее спасительной для тупиц возможностью уклоняться от риска при помощи многочисленных инструкций. То были годы, когда люди инициативные, предприимчивые и способные, главным образом, бесспорно, коммунисты, но отнюдь не только, имели возможность себя проявить, — помимо сказанного, они еще попросту не были так запуганы и придавлены.

Существуют иные оценки. Я имею в виду схему, разработанную М. Восленским16. Ее суть такова. К началу тридцатых годов на верхних этажах власти соперничали две гвардии — ленинская и сталинская. У дряхлеющих ленинцев еще остались следы каких-то убеждений, тогда как сталинские выкормыши — прагматики и циники — ждали только сигнала (каковым стало убийство Кирова), по которому они «бросятся волчьей стаей и перегрызут глотки этим слабоватым, а потому незаконно занимающим свои посты старым чудакам».

Любая схема, описывающая реальные явления, будь то работа двигателей, мимикрия в животном мире, общественное мнение или исторические события, всегда условна, приблизительна. Схема Восленского позволила ему, соблюдая логическую стройность, показать становление правящего класса в Советском Союзе. Автор добился цели, убедив, что такой класс, номенклатура, действительно сформировался, а функционирует и выглядит так, как это со знанием дела изображено в цитируемой книге применительно, в основном, к периоду так называемого застоя.

Теперь об изъянах. Куда отнести поколение моего отца, которому к началу ежовщины исполнилось сорок лет? Не к дряхлеющим же ленинцам. Но и, извините, не к сталинским выкормышам, только и мечтающим «перегрызть глотку»