Лубянская империя НКВД. 1937–1939 - Владимир Семенович Жуковский

В домашнем кабинете отца имелся сделанный на заказ книжный шкаф во всю стену. Вздумалось оперативникам его отодвинуть.

— Зачем, — удивляется Лена, — что там может быть?

— Ну да, — отвечает оперативник, — туда пушку можно спрятать.

Именно это замечание показалось особенно обидным Лене, когда она позволила себе расплакаться после ухода чекистов:

— Они у нас пушку искали…

Кабинет чекисты опечатали. А еще через две недели была опечатана вся квартира: арестовали и мачеху. Зловещие сургучные печати не испугали жуликов, которые вскоре обворовали безлюдную квартиру.

Двух маленьких детей приютил дед, отец Лены. Правда, хотели добиться ее согласия на отправку детей в приют, но здесь коса нашла на камень.

К своим родственникам отец всегда относился по-братски, причем не только на словах. Они же в создавшемся положении не отдали соответственного долга его детям. Иначе повела себя моя мать. Ряд лет она регулярно помогала малышам. По этому поводу на службе не обошлось без упреков партдеятелей в «связи с семьей арестованного бывшего мужа».

Анкета арестованного

Анкета арестованного. Окончание

Потерять отца, когда тебе тринадцать лет, вообще тяжело, потерять при таких обстоятельствах — тяжелее вдвойне. Временем это не излечивается.

Кинорежиссер Хуциев поставил фильм «Застава Ильича». Там есть такая сцена: сын разговаривает с отцом, убитым на войне, спрашивает совета, как жить дальше. «Сколько тебе лет? — говорит отец. — Двадцать один. — А мне девятнадцать».

Эта сцена возмутила правившего тогда Хрущева. «Не может такого быть!»

Может, Никита Сергеевич.

Настала и моя пора ходить на Кузнецкий мост, 24, справляться о судьбе отца. Ответ был «он у нас», что означало — во внутренней тюрьме, в здании НКВД на Лубянке (и, видимо, в «Сухановке» тож). Помещение, где давали справки, представляло собой плохо освещенную комнату с маленьким окошком в стене, за которым сидел солдат. Чтобы обратиться к нему с вопросом, нужно было простоять в очереди несколько часов.

Вспоминаю, как одна немолодая дама в торопливом разговоре с этим солдатом сказала «пардон». Солдат начал грубо отчитывать смешавшуюся женщину: «Это иностранное слово, выбросьте его из своего лексиона». Толпа ждавших в очереди людей помалкивала, лишь один мужчина осмелился иронически повторить — «лексиона».

Стояние в долгих очередях, чтобы попытаться узнать судьбу арестованного — мужа, сына, дочери, отца — примета не одного года жизни советского общества, смотри «Реквием» Анны Ахматовой.

Возвращаемся на Лубянку. Первые показания отца, признательные, датированы 27-м октября, т. е. 4–5 суток спустя после ареста. Малый срок противодействия злыдням удивлять не должен. Так, арестованные 10 апреля 1939 года Ежов и Фриновский оказались в «признательной» стадии во всяком случае не позже 27–30 апреля. Одним из исключений может быть назван случай с Евдокимовым, который держался семь месяцев. Евдокимова забрали 9 ноября 38 года, возможно, допрашивали вначале не слишком интенсивно, ожидая ареста Ежова, однако брать под сомнение личные качества Евдокимова в его противостоянии мастерам заплечных дел не видно оснований, тем более что пыткам он подвергался чудовищным; об этом будет сказано в посвященном Евдокимову разделе.

На суде Ежов заявил, что в ходе следствия он подвергался сильнейшим избиениям. Протокол судебного заседания по делу отца дает его последнее слово в изложении, где использована следующая формулировка: «Показания он дал в силу примененных к нему мер физического воздействия».

Череда допросов, вначале ежесуточных, потом с большими интервалами, тянулась ровно пятнадцать месяцев. Чаще всего допрашивали Токарев, Шкурин, Копылов. В числе остальных — Берия, Меркулов, Эсаулов, Шварцман (великолепная четверка!), а еще — Малышев и Калинкин.

Вся дистанция состоит из двух участков приблизительно равной протяженности. Переломным событием оказался арест Ежова в начале апреля 1939 г., после которого разрабатывается следственная версия о заговоре внутри НКВД, к которой подключают и отца. Правда, и середина первого этапа отмечена своей вехой — Берия становится главой Лубянки (8 декабря 1938 г.). Истолковав это событие в свою пользу, отец немедленно отказался от первоначальных показаний. Кто упрекнет его в том, что ситуацию он оценил превратно. Пришлось лишний раз покаяться. Зато и поощрение не заставило себя ждать:

«Тов. Мальцеву. Мною дано распоряжение об обратном переводе Жуковского во внутреннюю тюрьму» (т. е. на Лубянку из Сухановки. — В.Ж.). Подпись неразборчива. И все же в обвинительном заключении, датированном началом января 1940 г., приводится справка: «Содержится в Сухановской тюрьме».

Постановление об избрании меры пресечения (составленное спустя месяц после ареста)

А был ли господин Артнау?

Первые шесть дней допросы следовали непрерывно, иногда — два раза в сутки. Результаты оформлены не в виде протоколов «вопрос — ответ», а как «Показания арестованного», отпечатанные на машинке. Этот материал, будучи обобщен, лег в основу протокола допроса, который 3-го ноября 1938 г. провел Берия. «Присутствовал» Меркулов. Часы допроса не проставлены, но получить косвенное представление о его длительности можно по объему протокола — 18 машинописных страниц.

Вот канва основных событий перехода на кривую дорожку. (Я не буду, говоря о мнимых преступлениях вроде кривой дорожки, каждый раз употреблять иронические кавычки. Это лишь перегружает изложение, а кроме того, подобные кавычки так часто использовались партийной прессой, что налицо их явный перерасход по стране в расчете на душу населения, включая грудных младенцев и стариков. В конце концов в мою задачу не входит убеждать читателя в невиновности отца, для этого достаточно процитировать четко аргументированный документ о реабилитации.)

«В 1927 г. я находился в Берлине, где работал сначала заместителем уполномоченного, а затем и уполномоченным президиума ВСНХ СССР при Торгпредстве СССР в Германии». Первое знакомство с Германом Самойловичем Биткером, заместителем торгпреда. «Наши тесные деловые отношения перешли постепенно в дружеские…» От общих знакомых Биткер узнает о троцкистском эпизоде в МВТУ.

«Мне представлялась наиболее отвечающим интересам народов России организация буржуазно-демократического государственного управления