На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

никакого, не сглазить бы, несчастья ни разу не случалось.

Мне показалось, что Клавдия волнуется из-за меня, и мне это было неприятно. Я взглянул на нее, когда говорил Сундук, и она как будто угадала мои мысли. Она не стала больше спорить с Сундуком.

Пришел Тимофей, тот самый, у которого мы с Клавдией спрятали оружие и с детьми которого я подружился. Пришел Ефим Иванович. Пришел представитель лекторской группы при Московском комитете. Пришел рабочий, старый подпольщик из моего подрайона. Нас набралось уже девять человек. Сундук спросил:

— Разойтись, товарищи, или нет? Тут некоторые опасаются, что нас проследили.

Послышались протесты:

— Этак мы никогда не сможем собраться.

Сундук проголосовал. Большинство решило не расходиться.

Степанида Амвросиевна рассадила нас за длинным чайным столом. Ее тетушка, крепкая старушка, позвала из кухни:

— Кликни, Степаша, кого из мужчин самоварчик захватить.

Сундук водрузил на конце стола самовар. Степанида Амвросиевна разлила всем чай и пригласила не погнушаться домашним печением.

Сундук отвел меня в уголок и шепнул:

— Я подсчитал: ты, Клавдия, Тимофей и я — только четверо надежных из девяти. Мишка, Василий и товарищ из лекторской группы могут податься налево, Связкин может качнуться направо. А как твой ветеран пятого года?

— Колеблется, близок к левым.

— Вот и строй с такими! Вот и восстанавливай, вот и закрепляй! Прямо как на болоте, каждую кочечку испробуй, не увязнуть бы. А когда-то все они один к одному были, соколы, — ведь шесть кондовых пролетариев из девяти! Ну что ж поделать…

Сундук потер руки, отошел от меня, сел к столу и начал доклад.

Стихло позвякивание чайных ложечек. Степанида Амвросиевна, чуть касаясь крышки чайника, только глазами спрашивала то у того, то у другого: налить или не налить? Самовар перестал шуметь.

— Я буду говорить коротко. Самое главное вот что: бороться за наши старые революционные цели и укреплять партию, «как она сложилась в революционную эпоху». Так именно сказано в резолюции декабрьской Всероссийской конференции партии 1908 года.

Василий громко сказал:

— Хорошо!

Я взглянул на Ефима Ивановича. Он напустил на себя равнодушный вид. У него это всегда было знаком, что он не одобряет оратора. Сундук продолжал:

— Наметим сейчас, что нам делать в районе. Главное что? Враги хоронят партию. Возьмем в Москве: первое — готовится в московской судебной палате большой процесс нескольких десятков членов нашей московской организации; второе — здесь в Москве вышел гнусный, подлый сборник «Вехи», где верхушка интеллигенции отрекается от революции и от своего народа за то, что он революционен. Неустойчивые и слабые от нас бегут. Но мы существуем и будем бороться, будем побеждать. Надо научиться спокойно, хладнокровно, терпеливо, настойчиво воспитывать наших людей и укреплять наши штабы Это главное. Мы можем в близком будущем сделать несколько крупных выступлений с легальной, открытой трибуны в Москве: предстоит легальное совещание фабрично-заводских врачей и представителей промышленности по вопросам рабочего быта, на него будет допущена рабочая делегация. Понимаете?

На этот раз Ефим Иванович одобрительно зашевелился. А Василий разочарованно и порицающе махнул рукой. Сундук продолжал:

— Рабочая делегация на этом совещании на всю Россию скажет свое собственное слово. А готовы мы к этому? Ведь делегацию надо создать, выбрать ее надо! Надо, чтоб все рабочие знали, зачем ее посылаем. Для этого нам нужно партийную организацию воссоздать. А нас преследуют, травят. Слежка такая, что нам нельзя проникать на предприятия. Мы не можем говорить с рабочими, нам нигде нельзя собраться. Главное — сейчас же создать перелом, прогнать уныние, встряхнуть наших людей. Я предлагаю провести митинги протеста против суда над нашими товарищами.

Ефим Иванович спокойно спросил:

— Где же проведете? На луне?

Сундук рассмеялся.

— Ей-богу, не на луне, — у фабричных ворот проведем двухминутные летучки, двухминутные!

Ефим Иванович спросил:

— А что успеете сказать?

— Скажем, что революция живет, партия живет, и призовем всех к борьбе в наших рядах за неурезанные наши требования.

— Положим, в две минуты успеешь! А кто же приготовит эти митинги? — опять вмешался Ефим Иванович.

— Ну, хоть одного-то рабочего, нашего человека, на большинстве предприятий найдем. Главное, чтоб он до поры до времени молчал и предупредил только самых надежных, а за четверть часа до окончания работ пустил слух среди честных людей, что, мол, задержитесь у ворот на минутку, когда выйдете из завода, будет, мол, оратор, как в пятом году. Тут и получится мобилизация всех, кто о нас помнит, кто почитает пятый год. А остальные остановятся у ворот из любопытства. Тут и нужны огненные короткие слова, чтоб всем запали, всех взбудоражили, всеми запомнились. А на другой день после митингов мы возьмемся за работу, восстановим хоть маленькие организации на заводах. Другая наша задача — созвать делегатов от заводских партийных организаций на районную конференцию и выбрать на конференции авторитетный, стойкий районный комитет. Только помните, товарищи, что эти выступления вовсе не шаг к восстанию. Наши летучие митинги — это один из приемов организационной работы для укрепления нашего подпольного аппарата, чтобы через него лучше влиять на легальную работу и направлять ее, как нам надо. Поэтому, товарищи, строжайше рекомендуется при митингах избегать вооруженных столкновений с полицией. Вот я и кончил, товарищи. Вот это и надо сейчас же решить.

Мне стало хорошо, легко, когда я выслушал Сундука. Вот в этот же миг встать бы — говорить больше не о чем, кажется? — и идти бы действовать, как он сказал, — ведь все так ясно и все так нужно, и иначе быть не может.

Я оглядел других. Все сидели в раздумье. Кто смотрел вниз, на скатерть, уставившись в одну точку, кто старательно размешивал ложечкой сахар в стакане, кто рассматривал пятнышко у себя на рукаве. Никто не глядел друг другу в глаза. Очевидно, каждый как на острие устанавливал, определял свою точку опоры, спрашивал себя и взвешивал, как будет лучше для дела, как верней.

Степанида Амвросиевна была возбуждена и насторожена, как вспугнутая птица, приготовившаяся вспорхнуть. Она обводила глазами всех, как бы ища ответа, как будто хотела крикнуть: «Ну что же вы, ну скорее же расправьте крылья, взвейтесь и летите скорее! Зачем же медлите?!»

— Налейте мне, Степанида Амвросиевна, чайку, — попросил Ефим Иванович, — от речи Сундука у меня в горле пересохло.

Ефим Иванович снял очки, протер их не торопясь, снова надел и принял от хозяйки стакан. Мне показалось — руки Степаниды подрагивали, ее жгло любопытство: как же пойдет дальше? Она верила каждому из нас и каждому, видно, сочувствовала.

Ефим Иванович заговорил раздумчиво и плавно, медлительно и мягко, любовно ко всем, а особенно к Сундуку.

Тон и вид Ефима Ивановича показывали,