На исходе ночи - Иван Фёдорович Попов

глубоко в мое сердце, и мне мечталось, что мы скоро станем неодолимой силой. Мне мечталось закалить в себе упорство, верность, постоянство. Да о чем только не мечталось! Я был как в полете на крепких крыльях. Морозы стояли хрустящие, скрипел воздух, небо леденело и покрывалось бледностью. А в моей душе была весна. Что же это такое? Откуда такое счастье заливает все мое существо?

— Приехал сегодня Сундук из Питера, — шепнула мне однажды на явке Клавдия, — про вас спрашивал. Его направляют к нам в Замоскворечье, как члена Московского комитета, руководить нашим районным комитетом.

Сундук назначил мне свидание на ранний утренний час: «когда слежка потише». Встретиться было условлено не на явке, а на квартире у профессора Селиверстова.

К моменту свидания с Сундуком я хотел отдать себе отчет, каково же наше положение. Мне хотелось все трезво и без всяких прикрас изобразить Сундуку: от нашей организации остались одни клочья, и политическая работа в районе разбрызгалась на отдельные замкнутые озерки или даже бочажки, мало сообщающиеся друг с другом, общего пульса не стало. Я был очень озабочен, но какой-то особенной, взмывающей озабоченностью.

Когда я шел к Клавдии, на улице было хлопотливое оживление. Зимнюю скованность чуть тронуло оттепелью. Снег на мостовой пожелтел. С заборов слетали стайками на тротуар чирикающие воробьи и тут же, вспугнутые, вскидывались опять вверх. В небе то загорались, то потухали просини весны. Меня обгоняли и попадались навстречу школьники. Они как будто торопились говорить и смеяться, прерывая друг друга, вскрикивая, перескакивая в разговоре с одной темы на другую. И мне казалось, что моя бодрая озабоченность чем-то родственна счастью, которым озарены подростки: такое же ощущение далекой, манящей дороги впереди, бесконечной, обещающей неведомое. А в тревогах и заботах у них и у меня такое же чистое, ничем не омраченное сознание своего бескорыстия и надежда: все преодолеется, все опять улыбнется.

Сундук встретил меня сурово. Я этого не ждал. Думал: войду, увижу — и мы бросимся друг к другу. А он, пригнувшись к столу, за который мы сели, прищурился как-то, смахнул крошки со скатерти себе на ладонь и обратился ко мне:

— Так-с, товарищ Павел. Что за знакомства у вас появились? Какой-то подозрительный махаевец рассказывает, что встречался с вами. Так-то вы бережете организацию и самого себя? Риском забавляетесь?

Я обиделся. Рассказал, что встреча с махаевцем у Василия была случайной. Сундук опять перешел на «ты».

— Знаешь, как рабочие этого махаевца зовут? Сенька Вытряхай. Он болтун, трепач, он человек безнадежный для революции, а Павел с ним, видите ли, теоретические споры открывает, — вот уж для тебя самое подходящее дело после побега! Вытряхай везде рассказывает про тебя, хвалится знакомствами среди подпольщиков. Ты переменишь подрайон, из Кожевнического пойдешь в Голутвинский, а то как бы этот Сенька Вытряхай не провалил тебя. А что у тебя с Василием?! Кто из вас на кого влияет?

Груша принесла чай.

Когда Клавдия разливала, в окно пробился вдруг косой сверкающий луч солнца, и в этом луче заиграл пар от чая.

— Смотри, какой веселый луч! — сказал Сундук, а потом потянулся к чайнику, приподнял крышечку и вдохнул в себя аромат чая. — Отлично, хорошо! — Сундук засмеялся и извиняющимся тоном прибавил: — Я чайпить очень люблю.

Он произносил по-старомосковски: «чайпить» — в одно слово.

Сундук стал расспрашивать меня, что и как в подрайоне. Слушая, он изредка потихоньку вставлял: «Так, так, так!», весь светился и смотрел мне в глаза.

— Так как же этот парнишка о большевиках-то сказал: что они будут побойчее? — Сундук захохотал. — Нет, не говори: этот парнишка не дурак. Конечно, ничего еще не смыслит, но хочет сам по себе додуматься и составить свое собственное понятие. А молодой, говоришь? Вот видишь, и новые люди к нам подсыпают. Ничего, дело совсем не в одних ветеранах пятого года. Пойдет дело, пойдет!

Сундук заходил по комнате спокойным, ровным шагом, но чувствовалось, что он весь бурлил от наполнявшей его нетерпеливой силы. Это было у него не волнение, а нетерпение. Как будто слышалось в нем стучание мотора, как бывает: сотрясается у пристани пароход в ожидании сигнала к отплытию, все в нем ходуном ходит, дрожит весь остов, а какая-то спокойная, уверенная сила медлит, не дает сигнала, но он уже весь работает и ждет, готовый тронуться против волн и ветра.

И вот Сундук стал рассуждать вслух сам с собой, будто был один, что и как дальше делать.

Когда он искал и взвешивал, то становился мягче, суровость исчезала, он смело шел навстречу любому сомнению, которое подкрадывалось к нему. Он подсчитывал все препятствия, возможные неудачи и был спокоен. В нем чувствовались уравновешенное мужество и ясная, светлая невозмутимость — лучшее душевное состояние для выбора решений. Это — как в пасмурные летние дни, при бушующем ветре выдаются мгновения ясности и тишины и все предметы предстают в своих точных границах и очертаниях.

Я смотрел на Сундука, слушал его и вдруг ощутил, что мной незаметно овладело какое-то новое чувство, совсем отличное от той радостной озабоченности, на которой я поймал себя при встрече со школьниками. Это было чувство ответственности, ничем не измеримой… ответственности перед будущим, перед собственной совестью, перед всеми людьми, перед тем великим, с чем я дерзнул слить свою жизнь.

И как только стало ясным для меня это чувство, что-то воскресло в памяти, раз уже бывшее со мной… Но что именно? Вот-вот встанет оно — и все до конца будет ясно! И я вспомнил такое же, когда-то испытанное мной острое ощущение ответственности. Когда же и по какому поводу оно было? И что я вижу теперь нового в моем друге Сундуке сравнительно с тем, что в нем известно мне? И в голосе его, и в походке, и во всем его душевном строе?

Да, да! Это самое и есть… Нашел, нашел! Я так загорелся от своей догадки, что сейчас же спросил Сундука:

— Ты видел Ленина? Неужели ты успел съездить за границу?

Я был уверен, что Сундук обрадуется моей догадке, моей проницательности.

— Это же видно, Сундук. Ты как-то весь светишься…

— Что это за выспрашивание? — тихо, но очень гневно сказал Сундук. — Да и как я мог бы за это время съездить за границу и вернуться?

У Сундука сорвалось резкое, бранное слово, и он велел мне «от догадок воздержаться». Я понял Сундука и не обиделся. Говорить вслух о таком, даже и меж собой, нельзя — стены могут услышать. Но у меня осталось убеждение, что я все-таки угадал: Сундук приехал сюда, озаренный недавней встречей