Кончина СССР. Что это было? - Дмитрий Несветов

Каждый из них прошел свой путь, прежде чем стать сторонником ГКЧП. Да, мы привлекали к уголовной ответственности не только членов ГКЧП, но и тех людей, которые активно участвовали, активно способствовали незаконным действиям ГКЧП. Каждый прошел свой путь, свое осознание. И, конечно, сегодня, спустя столько лет оценка каждого из них, каждого из тех, кому мы предъявили обвинение, во многом смазана временем. Где-то следы идеализации, где-то, наоборот, демонизации.

А наша работа с ними была построена следующим образом. Была создана и сформирована следственная группа, ее возглавлял заместитель Генерального прокурора Евгений Кузьмич Лисов, а руководил всем следственным отделением Александр Фролов (к сожалению, его уже нет в живых). Собраны были следователи не только из прокуратуры России, были прикомандированные и из Прокуратуры Союза: мы их забрали в свое подчинение, поскольку дело расследовали мы, а не Прокуратура СССР, которая вскоре прекратила существование. Были также откомандированы лучшие следователи с мест, из регионов нашей страны. Дело мы завершили за четыре с половиной месяца, и потом девять месяцев подследственные читали материалы уголовного дела. Уголовно-процессуальный кодекс не ограничивал право обвиняемого знакомиться с материалами дела. И если люди военные (Язов и Варенников, когда им позволяло здоровье) выходили из камер, садились со следователями и читали тома дела, то, скажем, Павлов делал все, чтобы не читать. Выходил на час-два, потом: «У меня болит голова», – и возвращался. Мы предпринимали различные шаги для того, чтобы ускорить этот процесс, потому что затягивание это было намеренным и искусственным.

По-разному они себя вели и на следствии. Им были присущи чисто человеческие слабости: и сваливать вину на другого, и умалчивать о своей роли (мы вынуждены были их в этом уличать). Писать покаянные письма их никто за руку не тянул. Эпистолярным творчеством активно занимался, скажем, Лукьянов (стихи писал в следственном изоляторе), а Крючков активно писал письма на мое имя, на имя Ельцина, на имя Бакатина, который был в то время руководителем уже уходящего с политической арены союзного КГБ. Достаточно искренне на следствии вел себя маршал Язов. Вот он вызывал симпатии, можно сказать, с первой минуты ареста, который я и производил.

Еще одна очень важная деталь. Нас часто спрашивают: а когда вы возбудили дело и почему именно в эти дни? Но мы ведь оказались в достаточно интересной ситуации. Горбачев находится в Форосе. Мы, сидя в Москве, в окруженном Белом доме, не могли до конца в тот момент понять, что именно с ним произошло, изолирован он или не изолирован. В действиях заговорщиков состав преступления мог быть и совсем другого характера. Возможно, какие-то злоупотребления или еще что-то, но не было пока точных признаков измены Родине, не было признаков предательства. И дело я возбудил только тогда, когда Руцкой с депутатами добрался до Фороса и уже оттуда, позвонив Борису Николаевичу, подтвердил, что Горбачев находится в изоляции, что он охраняется, что у него не было связи. Все тогда для нас стало понятно – мы возбудили уголовное дело и начали его расследовать. А Прокуратура Союза держала паузу и наблюдала за всей этой ситуацией со стороны.

Вы согласны с тем, что по своему первоначальному импульсу, главному мотиву это выступление было направлено в первую очередь против российской власти, а отнюдь не против Горбачева? Против той самой нарождавшейся и день ото дня крепнувшей новой силы, реальной совершенно силы, имевшей широкую народную поддержку. Выступление – в видах сохранения прежнего порядка. Или все-таки это была попытка что-то скорректировать в стратегии и в действиях президента СССР?

Мне-то кажется, что ни то и ни другое. Мне кажется, это было что-то вроде рефлекторной реакции на внешнюю и внутреннюю угрозу. Над мощью властной махины, с которой всегда и в полной мере ассоциировало себя союзное руководство, действительно нависла тогда серьезная опасность, быть может, впервые за многие десятилетия. Это было очевидно уже всем. Надо было что-то делать, но ничего иного, кроме того, что было так неуклюже проделано, власти делать не умели. В силу инерции и немощи. Или слепой уверенности в том, что больше ничего и не требуется: танки на улицы – и все, тема закрыта. Так всегда и было. Но только не в этот раз…

Так в чем, вы считаете, состоял первоначальный мотив ваших бывших подследственных?

Я думаю, что, скорее всего, это сохранение старого порядка. И если Горбачев мешает этому процессу, то он тоже становится врагом. Ельцин, который с народными депутатами России активно обостряет ситуацию, принижает роль центра, пытается быть более автономным в решении политических и экономических вопросов самой мощной в экономическом плане республики, – он тоже мешает этому процессу. Поэтому это была совокупность мотивов.

Горбачев не устраивал их тем, что не был готов на силовые действия, применение силы, хотя, надо признать, неудачное применение силы в Тбилиси, Вильнюсе должно было всех отрезвить. В то же время Горбачев понимал, что нельзя допустить кровопролития, и те события его в общем-то напугали. Происходили изменения в психологии и армии, и КГБ, хотя эти процессы не были ни однородными, ни монолитными. Поэтому, если бы дело дошло до каких-то серьезных приказов о введении, скажем, чрезвычайного положения, я абсолютно не уверен, что они бы выполнялись и не началось бы брожение внутри Вооруженных сил и среди сотрудников КГБ. Группа «Альфа», элита КГБ, – уже яркий пример этих процессов. Тогда сотрудники «Альфы» все-таки сказали: нет, мы не будем стрелять в безоружных людей.