Летучий Голландец - Анатолий Кудрявицкий

После лекции мы с Викой случайно встречаем в коридоре Рахманову. Та с презрительной полуулыбочкой оглядывает меня с головы до ног:

– А вы похудели!

Вика говорит ей:

– Мы теперь учимся в одной группе.

Рахманова – мне, ехидно:

– И все еще у Сергея Борисовича?

– Нет, я у Денисовой.

Вика добавляет:

– Это я у Сергея Борисовича.

Улыбочка Рахмановой превращается в брезгливую гримасу. Старая Дама обрывает разговор и отворачивается от нас.

Перед зимней сессией вывешивают вопросы по советской музыке. Думаю: может ли музыка быть «советской» – или «британской»? Вот русской она быть может или, например, украинской, татарской, английской, шотландской. Если она «советская» или «британская», это не музыка, а что-то еще. А ведь многие подразумевают под «советскими композиторами» Прокофьева и Шостаковича – наивные! Вот нескончаемый, по-каучуковому растягиваемый Гимн Советского Союза, сработанный неким заслуженным резинщиком и вулканизатором шестой части суши, – это советская музыка, музыка империи – хотя бы потому, что под нее хочется лечь на залатанный надувной матрас и забыться внеисторическим сном на волнах фонтана на Пушкинской площади.

Приснилась комната смеха и человек, стоящий перед дверью. На двери табличка: ЗДЕСЬ СМЕЮТСЯ.

Он входит.

– Да-да, сюда приходят смеяться, – подтверждают служители. – Эта комната для того и предназначена. Стены здесь обтянуты черным полотном; на фоне черноты белеют гипсовые маски с улыбками до ушей. Смотрите на них и веселитесь.

Но он начинает плакать.

– Что вы?! – начинается всеобщий переполох. – Это ведь комната смеха!

– Мир праху его, – молвит посетитель, утирая слезы.

Десять дней до окончания института. Вика рассказывает мне о своих занятиях с СБ.:

– А он меня любит! Он меня за ручку берет!

Тон у нее какой-то странный: похваляется, конечно, но и как бы некоторую жалость ко мне выказывает. Жалость особи, освоившей прыжки по кочкам, к перманентно тонущим представителям рода.

По ночам нескончаемые сны из страны несбывшихся надежд и солнечных зимних дней посреди лета, затуманенных глаз утреннего неба и мерных шагов подступающей ночи. И вот уже начитается жизнь во сне – или сон о приснившейся жизни. Все время вижу СБ. – он что-то говорит, ходит за мною по пятам, заходит прямо в квартиру. Я в это время застилаю постель, потом поворачиваюсь, чтобы взять с кресла покрывало, – и застываю на месте: он стоит за моей спиной совершенно голый! Проснулась в холодном поту…

Как сказал Макробий, некоторые сны – это всего лишь сны. Знать бы еще, что такое реальность…

Искушение – незнакомый квартал знакомого города. Здесь темно и хорошо устраиваются судьбы. Здесь многозвездно, как во время лунного затмения. При изобильном зеленом мерцании видишь улицы черно-белого сна, подгадываешь себе это – идти до предела, каков бы ни был предел, а потом – целовать целлофан. Целовать целлофан. Целовать целлофан. Даже если не идешь до предела, все равно приходится целовать целлофан.

Кстати, так ли уж все здесь просто – искушение и его преодоление? Потому что преодолеешь что-то одно, а тут тебе и другое открывается, заманчивое – переступишь ли и через это? Вот ведь в церкви тоже говорят об искушении и его преодолении. В сущности же, все зависит от способности людей мыслить и вдобавок отстаивать свою правоту. Иначе начинается охота за ведьмами, а потом все ведьмы охотятся за теми, кто на них не охотится, то есть за остальными, за всеми нами, и куда, скажите, от них деваться? Такой вот хиндемитовский «концерт ангелов», которые при ближайшем рассмотрении оказываются вовсе не ангелами…

Наконец многолетняя история без истории закончилась – как я и предполагала, ничем. Однако всякое завершение – это праздник, даже завершение жизни, а уж окончание института – праздник из праздников. Хотя награда – всего лишь диплом в моей сумочке, лист бумаги – взамен стольких ушедших лет!

СБ. не хватило смелости даже поговорить со мной на прощание. Сколько лет он не давал покоя ни себе, ни мне – а, в сущности, зачем? Как он сдал за эти десять лет: облысел, ссутулился, стал казаться ниже ростом… Мое отношение, конечно, тоже повлияло. Он привык к поклонению и покорности, он любовался собой и своим «ненавязчивым ухаживанием». Нарцисс, вот кто он такой. Я давно уже рассмотрела его в профиль, у меня было для этого достаточно времени. Длинноват нос, коротковат подбородок, черты лица мягкие, тип вечного исследователя, наслажденца. Какие уж там сильные чувства и длительные привязанности! Они для него как текст на незнакомом языке. И вот он встретил женщину, которой надо было добиваться. Это было ему в новинку, но он, видимо, решил, что это ненадолго, а потом будет все то, к чему он привык, – надо лишь проявить некоторую настойчивость – в небольшой, гомеопатической дозе.

Однажды я встретила его в метро, он смело пошел вперед, прямо на меня, но, когда мы поравнялись, опустил глаза и смутился. Он явно надеялся, что против его взгляда устоять невозможно и конфузиться придется мне, но не тут-то было. А когда он понял, что подобные уловки ему не помогут, он мне отомстил.

Нарциссы – они обидчивые, даже цветы такие, пальцем не тронь – сожмутся, скукожатся, уберут в глубь себя свой любимый облик и будут его обожать внутри себя, а чуть не по их выйдет, даже пахнуть от обиды перестанут, хотя от них и так запаха немного. Что уж говорить о нарциссах-людях!

– Отдай мне немного солнца, – попросило Солнце у лужи.

– Бери, – беспечно плеснулась лужа.

– Беру, – сказало Солнце.

– Ты уже? – спросила лужа.

– Уже, – ответило Солнце.

– А по тебе не видно, – вздохнула лужа.

– Зато по нам с тобой видно! – обидой затрепетало в луже побледневшее отражение Нарцисса.

Я надеялась, что после окончания института передо мной раскроются какие-то радужные пределы: меня ведь так хвалили в годы учебы! Но ничего-то мне не предлагают, не звонит в моей квартире телефон. А вот Вика и Надя поступают в эти дни в аспирантуру, им предложили, им помогают, и я уверена: они поступят. Мне же выкатили воз целый пузырей, кто знает почему…

Впрочем, я знаю. Потому что весна одалживает себя у зимы и лето у весны. Иначе не было бы ни весны, ни лета, а были бы наши сбывшиеся худшие ожидания. То, на что имеешь полное право, приходится выпрашивать у мастеров чужого бесправия, а они отвечают сухим костяным стуком, как будто заимствованным из симфонии Шостаковича. Себя одалживаешь не по пустякам, себя одалживаешь по кусочкам, куртуазно и с ритуальными поклонами, ведь иначе не отдадут. Вот когда собрал себя и убедился, что обратно не распадешься, можешь распрямляться. Но мне меня не отдали…