Летучий Голландец - Анатолий Кудрявицкий

На углу встречаю Людмилу, бывшую ученицу СБ.

– Замечательный он педагог, – говорит она. – Ему надо бы писать книги, он зарывает в землю свой талант.

«Может, и зарывает, – думаю, – только где же та земля? Не спрашивайте, на какой почве, потому что на датской».

– И какой интересный человек, – продолжает Людмила, – его можно слушать часами. Все вспоминаю его рассказы о том, как он ездил в Париж…

Кто-то за границу катается… А меня вот из страны не выпустят, я дочь бывшего «врага народа», то есть человек невыездной.

Вообще, я бы хотела другие страны посмотреть, увидеть, например, алтарную живопись в церкви в Изенхайме работы того самого «художника Матиса» – Маттиаса Грюневальда. Нам душно и тесно здесь, в затхлом пруду беспорядочной страны с бездарными правителями, но, может быть, эта «жизнь внутри» – в сущности, благословение для многих из нас. Потому что если разбить плотины и разомкнуть затворы, вся Россия покинет Россию и выбросится на отдаленные берега, подобно исполинскому киту, и океан будет бунтовать, а мелкая рыба плескаться.

В воскресенье, как всегда, иду за продуктами. Спускаюсь на улицу, и в этот момент на крыльце дома напротив возникает Вика. Одета хорошо, на плечи небрежно наброшено модное бежевое пальто. Меня не замечает, переходит на другую сторону улицы и улыбается. Явно идет от СБ.; выражение лица сексуально удовлетворенное… Что ж, по отношению к жизни пара подходящая. К тому же СБ. ей нужен, чтобы с его слов записать пару страниц своей диссертации.

Я все могу понять и простить, вот только почему он приглашает ее и, кажется, не только ее, в эту квартиру, которую когда-то снял ради меня? Какая изощренная месть! Он и сейчас иногда машет мне занавеской и подглядывает за мной через окно – после стольких лет…

Боже, до чего все это отвратительно! Он ведь любит гармонию в искусстве, почему же он не может создавать подобную гармонию в собственной жизни? Почему он пишет свою жизнь нерадиво, неразборчиво и фальшиво, как будто это задание по гармонии из-под пера недоучки Паши?

Семь лет после окончания института. Моя мать умерла, я осталась совсем одна. Так странно жить в квартире, где не слышатся ничьи голоса и молчание наращивает ватные слои! Говорят, вот в таком же молчании и одиночестве существовал Глен Гульд и ему нравилось такая жизнь. Впрочем, ничего странного: в этой сгустившейся тишине он разговаривал с Бахом!

Типичная последовательность событий: некто при жизни стал богом. Газеты объясняли, почему он бог, потом рассказывали, как он стал богом… Кто-то злобный написал: «Он не бог!» Тут все, у кого еще оставались сомнения, поняли, что он все-таки бог. Потом один умный человек напечатал статью «Всегда ли он бог?». И все поняли, что богом он был не всегда, что часто он им не был, а был вообще неизвестно кем…

И что вы думаете, он перестал быть богом? Да ничуть! Ибо тот, кто был богом хоть на мгновение, уже бог; тот же, кто был человеком хоть на одну слезинку, – еще не человек, но близко, близко…

Приснилось: я в магазине жизненных успехов. Присматриваюсь, навожу справки о ценах. И мне говорят, по-советски, по-магазинному:

– Идите к черту.

И я иду к черту. Шагаю по улице с весьма независимым видом.

– Ты куда? – спрашивают друзья.

– К черту, – отвечаю.

– Зачем же так грубо! – обижаются они.

– Я на самом деле к черту.

– Зачем?

– Послали.

– А-а, ну, тогда надо идти.

И я иду. Иду, иду и иду. И все дорогу уступают.

Написать, что ли, манифест нежизни? Он будет примерно таким: «Дети, я учитель. Я никого не люблю. Никем и ничем не увлекаюсь. Ни к чему не стремлюсь. Ничто не может доставить мне настоящую радость. Единственное, что я умею, – работать, работать, работать. Не берите с меня пример».

И снова все та же ожившая брейгелевская картинка: зима, пригородная электричка, шаткая лестница над путями, детские улыбки и недетские детские шалости. Все равно в присутствии детей я могу выбраться из своего «я», а это уже много… После работы же – безрадостный путь домой, в мою камеру одиночного самозаточения, по которой я хожу туда и обратно, хотя там нет ни обратно, ни туда. Напрашивается ассоциация с волком в клетке, тем более что ни я, ни волк клетку для себя не выбирали. «Для себя» тоже звучит странно. Жить «для себя» я не могу; когда работаю – живу «для других», в другие же часы охотно эмигрирую в мир книжных героев и благоустроенных судеб. Вот там как раз можно жить ни для кого, что меня вполне устраивает… Какая трудная задача – прожить свою жизнь; не важно как – просто прожить.

Прежде нас жили на свете волоты, великаны, после нас будут пыжики, то есть карлы. Так говорят староверы. За норму, естественно, они принимают себя, то есть всех нас. Людей невеликих, но и немалых.

Н. счел себя именно таким и все-таки избрал самый обычный, самый медленный способ самоубийства, именуемый жизнью. «Я одинок», – сказал себе он. «У нас страна одиноких людей», – ответил он себе. «Издержки декларированного коллективизма», – думали оба его внутриголовных собеседника. Газеты думали иначе. Что думал народ, знает только сам народ…

В дверь постучались. Н. открыл – и сперва никого не увидел, но потом посмотрел вниз.

«Карлы, – мелькнула у него сумасшедшая мысль. – Уже пришли!»

Гость, собственно, наличествовал всего один, да и тот оказался не столько маленьким, сколько горбатым. Одет он был довольно пестро, и лохмотья его почему-то смахивали на театральный костюм. Изгиб спины напоминал букву «г», голова, венчавшая верхнюю перекладину сей буквы, обреталась где-то на уровне пояса. Глаза смотрели цепко, исподлобья, снизу.

– Вам еды? – спросил Н.

– Воды, – зло ответил горбун, и чувствовалось, что реплика давно заготовлена и весь эпизод играется как хорошо срежиссированный спектакль.

Горбун получил, разумеется, и еду, и воду, и участливые взгляды, и возможность излить свою злость.

– Я поэт, – объявил он. – Я бывший интеллектуал.

Н. осторожно выразил сомнение, можно ли перестать быть интеллектуалом.

– Можно, – ответил гость. – Если захотеть.

Захотел он, когда его старого учителя отправили в тюрьму, а потом на поселение в Сибирь, а его самого, осмелившегося на каком-то союзписательском собрании вступиться за учителя, на следующий день избили железной трубой неизвестные и не разысканные органами правопорядка хулиганы. Результатами явились горб, бродяжничество, больные легкие и вселенская злость. Вполне понятная.

– Интеллектуалы теперь не нужны, – заявил горбун. – Нужны работники искусств.