Мидлштейны - Джеми Аттенберг

На нем была фотография пышущего здоровьем мужчины с огромными белоснежными зубами, которые странным образом казались белее, чем сама бумага.

— Лучший доктор в Чикаго, занимается как раз такими, как ты. В пригородах работает по вторникам и пятницам.

— Я и так почти каждый день хожу по стадиону, — возразила бабушка.

— Этого мало.

— Я очень стараюсь.

— Я вижу, как ты стараешься, — зло бросила тетя, обводя рукой чистый стол.

— Мне тут нравится, — всхлипнула Эди. — Тут у меня друзья. Хочешь, чтобы я друзей бросила?

Эмили вдруг стало не по себе. Сложность человеческих отношений, обнаженные чувства тех, кого она любила и уважала, были для нее слишком тяжелы. Она пока не хотела этого знать.

— А что в другой папке? — спросила девочка.

Женщины взглянули на нее. Тетя нервно махнула рукой.

— Крайняя мера.

Эмили схватила папку и заглянула в нее. Ушивание желудка. Скобы и трубки.

— Это не сейчас. Наверное, ближе к концу года. — Робин потерла бледные щеки. — Гарантий никаких нет, и риск большой. — Она опустила глаза. — Просто одно из возможных решений. Мне оно и самой не нравится.

Она вдруг обняла Эди.

— Мама, не надо! Пожалуйста.

— Пожалуйста, — повторила Эмили.

Бабушка сжала руки дочери, потом, закрыв обе папки, положила их на стул рядом с собой и кивнула.

— Я почитаю вечером.

— Завтра я тебе позвоню, — сказала Робин. — Сразу, как проснусь.

— Хорошо, — согласилась бабушка. — Я твоим звонкам всегда рада.

Эди наконец вытерла слезы салфеткой и повернулась к Эмили:

— А ты когда-нибудь видела, какие в ресторанах кухни? Давай познакомлю тебя с шеф-поваром.

Вдвоем они подошли к дверям, Эди постучала и заглянула внутрь.

— Привет! К вам можно?

Эмили тоже просунула голову между створками. В углу сверкающей белой комнаты Анна обнимала за плечи высокого китайца с морщинистым лицом, поникшего и встревоженного.

— Конечно-конечно, — сказал мужчина. — Заходите.

— Что стряслось? — спросил он Эди.

— Да так, расстраиваемся по всяким пустякам. Это у нас наследственное.

— Три капли воды, — снова сказала Анна.

— Три очень мокрые капли, — пошутила бабушка. — Эмили, это отец Анны, Кеннет. Он владелец ресторана и шеф-повар.

И тут мужчина, этот посторонний человек — может, не такой уж и посторонний, но определенно не дедушка Ричард, — шагнул к Эди. Он прижал ее руку к своему лицу, потерся щекой и нежно поцеловал в пальцы. Наклонился, поцеловал в щеку, еще раз — в щеку, в краешек губ. Он чуть не поцеловал ее взасос, но сдержался. Напрасно — все и так уже поняли, как он относится к бабушке. И когда счастливая Эди залилась румянцем, обняла Кеннета и крепко его поцеловала, точно забыв, что рядом стоит ее внучка (весьма и весьма озадаченная), Эмили поняла, что бабушка никогда не поедет на жироферму и ни за что не перестанет здесь обедать. И винить ее было нельзя. Ведь если бы кто-то смотрел на Эмили так, как смотрит на Эди Кеннет, готовил для нее, целовал руки, щеки и губы, она осталась бы с ним навсегда, пока их не разлучит смерть.

«О Беверли!» — мечтательно думал Ричард Мидлштейн. Последний раз чувство такой силы он испытывал в конце шестидесятых, незадолго до того, как встретил жену (точнее, бывшую жену) и полностью (как недавно выяснилось — не совсем) посвятил свою жизнь этой женщине. Теперь со всей силой, на какую способен, он верил, что судьба дала ему второй шанс. Беверли, англичанка, которую двадцать лет назад увез в Чикаго муж-американец, рыжеволосая (однако не крашеная, несмотря на возраст — ей было под шестьдесят), с пухлыми щечками и большими зелеными глазами, откровенная, но не грубая, практичная, с чувством юмора, мудрая, умная, наполовину еврейка, но с правильной стороны. Прекрасная Беверли, всегда рассудительная, живущая так, как хотелось бы жить и ему.

Беверли! Она встречалась с ним днем всего раз в неделю, да и то — если повезет, не отвечала на письма и звонки, пока Ричард не понял намека: она любит независимость и поступает лишь так, как сама сочтет нужным. Беверли вела себя с достоинством, и Мидлштейн тоже старался быть таким. Он хотел знать все, что знает она.

Беверли! Вдова хорошего человека, офтальмолога, который оставил ей неплохое наследство. (На счету Мидлштейна денег было гораздо меньше.) Беверли — бездетная (никакого лишнего багажа!), но любящая детей. Беверли, у которой столько увлечений: кино, театр, футбол по телевизору, поездки на машине вдоль озера, велосипед, рестораны, элегантные вечеринки. Все, что не связано с долгой ходьбой. Просто великолепно для Ричарда с его больными коленями.

Беверли с милым британским акцентом. Очаровательная Беверли в футболке с воротником, сидящая в старом прокуренном пабе, где к завтраку подают красные, сморщенные сосиски (Ричард их терпеть не мог). Вместе с подругами-англичанками Беверли болела за «Тоттенхем», хотя (или потому что) это была команда неудачников. Однажды утром, в субботу, Мидлштейн тоже получил приглашение, и в баре они все кричали, просто ревели (да, «Тоттенхему» наконец повезло), женщины потягивали «Гиннесс», а Ричард — «Кровавую Мэри». А потом он рассказал о своих проблемах, и Беверли — о чудо из чудес! — решила их все, или, по крайней мере, большинство. После, вспоминая об этом, Ричард уверовал, что она прямо-таки читала в его сердце. Возможно, это ранняя выпивка помогла ей увидеть все в истинном свете. Теперь он надеялся, что его начнут приглашать каждую неделю. Явиться просто так Мидлштейн не решался, понимая, что тогда наверняка потеряет Беверли. Но она больше не звала его в бар. Вместо этого они просто где-нибудь ужинали. Конечно, посидеть в тихом ресторанчике было неплохо, однако Ричарду не хватало чего-то особенного — того, что произошло между ними в то хмельное утро. Он помнил, как Беверли тронула его за руку и погладила по щеке, с каким вниманием смотрела на него сквозь пыльные солнечные лучи. С тех пор между ними больше не возникало такой глубокой связи. Мидлштейн знал — нужно еще одно утро. Стоит Беверли еще раз проявить к нему такое искреннее участие, и они перешагнут границу вежливых поцелуйчиков, которыми она прощается с ним на парковке после очередного — увы, короткого! — ужина.

Именно Беверли посоветовала ему написать снохе и попросить у нее разрешения увидеться с внуками.

— Сын тебе не помощник, переговоры вести не ему, — сказала она в то утро. — Запрет исходил от Рашели, и ты должен обратиться к ней напрямую.

Вокруг ее головы сверкали пылинки.

— Никаких звонков, никакой электронной почты. Не ленись, напиши настоящее письмо.

«Не ленись» она произнесла слитно, точно это было особое действие, термин, придуманный ею самой, потому что Беверли обладала силой творить слова.