На рубеже двух столетий. (Воспоминания 1881-1914) - Александр Александрович Кизеветтер

отношения к политике. Чтобы яснее представить себе картину этого последовательного ниспадения волны общественных настроений, достаточно сопоставить некоторые аналогичные но существу, но столь непохожие по внешним формам выражения факты в начале 80-х годов и в середине этого десятилетия.

В 1883 г. умер Тургенев. Его похороны превратились в грандиозную общественную манифестацию. Несметная толпа провожала до кладбища гроб знаменитого писателя. Процессия растянулась до бесконечности, и на многочисленных венках виднелись надписи, которых выражение любви к почившему писателю и преклонения перед его художественным талантом неизменно соединялись с призывами к энергичному служению передовым общественным идеалам. Конечно, это не была политическая манифестация в прямом смысле этого слова. Но это была внушительная манифестация общественной энергии, устремлявшейся к утверждению независимого общественного мнения. Но вот прошло шесть лет. В апреле 1889 г. умер Салтыков. В течение 80-х годов популярность Салтыкова достигла апогея. Его общественные сатиры читались с упоением. Каждая книжка журнала с его новым "Письмом к тетеньке" составляла своего рода событие. И сам сатирик наперекор тяжелым физическим страданиям, от которых изнывал его больной организм, вкладывал в свои обличительные очерки все углубляющуюся силу обличительной страсти. Именно в 80-х годах Салтыков, все расширяя диапазон своей сатиры, превратился из сатирика, отмечающего отдельные темные стороны текущей общественной жизни, в настоящего библейского пророка, силою гневного и властного вдохновения сдергивающего покров с самых глубоких язв современности. Его грозные обличения стали отливаться в символические образы ослепительной художественной силы. Люди моего поколения отлично помнят, конечно, какое громовое впечатление произвела в свое время та сатира Салтыкова, в которой он представил распространившееся в обществе глумление над передовыми идеалами освободительной эпохи в образе "торжествующей свиньи", порешившей "сожрать солнце". И разве не истинным духом библейского пророка-обличителя веет от того предсмертного очерка Салтыкова, который озаглавлен "Забытые слова" и в котором сатирик бросает в лицо своим современникам негодующее воспоминание о том, что кроме слов "нажива" и "благополучие" существуют в лексиконе человеческой речи еще и такие слова, как "Отечество" и "Человечество". А наряду с этой обличительной проповедью Салтыков в последние годы своей жизни обнаружил и неиссякаемую силу художественного таланта, закончив свою творческую деятельность таким художественным шедевром, как "Пошехонская старина".

И вот в апреле 1889 г. Салтыков скончался. Отнеслось ли русское общество к этой утрате с полным равнодушием? Конечно, нет. Я уж упомянул о том, с каким восторгом читались в 80-х годах писания Салтыкова. И, конечно, все те, кто с жадной поспешностью раздобывал всякую новую книжку журнала с произведением Салтыкова, ощутили глубокую скорбь при вести о том, что не стало великого сатирика. И тем не менее — похороны Салтыкова нисколько не напоминали тех массовых одушевленных манифестаций, которыми сопровождались похороны Достоевского и Тургенева в начале 80-годов.

Это было бы неудивительно, если бы обыватель и на самом деле остался равнодушен к смерти Салтыкова. Но ведь сказать этого никак нельзя. Великость утраты сознавалась всеми, за исключением тех, которые Салтыкова сознательно ненавидели и сами были не прочь "сожрать солнце". В чем же было дело? Да только в том, что в обстановке наставшего в общественной жизни кладбищенского молчания общество за шесть-семь протекших лет просто отвыкло от свободного и смелого проявления своих подлинных чувств.

Приведу еще один пример. В 1880 г. в Москве состоялось торжество открытия памятника Пушкину. Опять-таки и тут не было ничего политического. Ни малейшего намека на какую-либо противоправительственную манифестацию не промелькнуло в течение всех празднеств, сопровождавших это торжество. Правда, большую сенсацию вызвал отказ Тургенева принять руку, протянутую ему Катковым. То был протест Тургенева против реакционного злопыхательства, наполнявшего газетные статьи Каткова. Но ведь Катков при всем его весе в правящих кругах все же не был правительством, и усматривать в разрыве Тургенева с Катковым внесение в Пушкинские празднества духа политического протеста можно было лишь с величайшей натяжкой. А помимо этого маленького инцидента все происходившее на Пушкинских праздниках в 1880 г. не имело уже никакого отношения к политическим злобам текущего дня. То был праздник национально-культурного самосознания русского общества. Но, несмотря на отсутствие в этих собраниях мотивов политической борьбы, это чисто культурное празднество вызвало тогда необычайный подъем духа и превратилось в громкое общественное событие. Все еще здравствовавшие тогда корифеи нашей литературы приняли в празднике деятельное участие. Только Лев Толстой, несмотря на уговоры Тургенева, не пожелал примкнуть к чествованию Пушкина; не было среди участников празднества и Салтыкова. Зато Тургенев и Достоевский придали своим участием особый блеск этим торжествам, а речь Достоевского составила тогда целое событие. Все это достаточно известно, и я упоминаю об этом только для того, чтобы напомнить читателю, как широко и свободно проявлялся в начале 80-х годов подъем общественного духа не по одним только политическим поводам и какого высокого уровня достигало при этом общественное одушевление.

Но вот в 1887 г. решили ознаменовать 50-летие со дня смерти Пушкина. Были употреблены нарочитые усилия для того, чтобы в связи с этим, что называется, раскачать общество, побудить его встряхнуться от будничного прозябания, вспрыснуть его живой водой одушевленного порыва. И ничего из этого не вышло, кроме нескольких собраний и заседаний, в которых говорились очень хорошие речи, но торжественные слова как-то не находили себе надлежащего резонанса, словно от русского общества отлетала способность душевного самовоспламенения. Только знаменитая речь Ключевского "Онегин и его предки" вызвала тогда заслуженное общее восхищение, но то было восхищение блеском научно-литературного таланта великого историка, вовсе не имевшее характера "общественного подъема", на что вовсе не претендовал и сам Ключевский, выступая со своей замечательной речью.

Этих двух примеров достаточно для иллюстрации той перемены в температуре общественных настроений, которая произошла в течение 80-х годов.

Многие и многие могли бы тогда сказать про свое существование словами пушкинского Пимена:

Давно ль оно неслось, событий полно,

Волнуяся, как море-окиян, —

Теперь оно безмолвно и спокойно.

И тем не менее, несмотря на все это, — не ошибаются ли те, кто готов утверждать, что в 80-х годах все русское общество целиком погрузилось в тину апатии и маразма и без оглядки отшатнулось от идеалов политической свободы и социальной справедливости?

Такое утверждение положительно надо признать не соответствующим действительности. Освободительные устремления вовсе не испарились в то время без остатка из общественного сознания, они только временно изменили прежнюю форму своего выражения. Так ручей, встретив на пути своего течения трудноодолимые препятствия, порою с глухим ропотом уходит в землю, но и под землей продолжает рыть своим напором нужные ему ходы, а затем выдается наконец момент, когда он вдруг в новом месте