Гусь Фриц - Сергей Лебедев

Никто из служащих не взял на себя руководство этим островком посреди замерзшего леса. Смотритель и телеграфист не видели столько людей за всю жизнь и, понимая, что громы и молнии пассажиров полетят в них, в представителей железной дороги, старались не выходить из своей каморки. Паровозные бригады были заняты своими механизмами – топки решено было не гасить, водокачка замерзла…

Был канун Рождества. Из Москвы в провинцию ехали гости навестить родню в усадьбах, из провинции в Москву – такие же гости, спешащие к празднованию в столице. Матери с детьми, старухи с компаньонками, отставные военные, чиновники на пенсии – те, кто, не имея возможности устраивать свои приемы и вечера, составляет массу гостей на вечерах чужих, текучую совокупность полузнакомых лиц, которая перемещается из одной гостиной в другую.

Узлы с гостинцами и подарками, чемоданы с платьями и отутюженными мундирами, битая птица, варенья и соленья в корзинах, столичные сласти, кагор и шампанское, укрытые в соломе, – все было в этих поездах, не было только человека, способного справиться с подступающей катастрофой.

Отлаженная машина существования дала сбой, чины и заслуги ничего не значили перед массой снега, перекрывшей пути. Сановные старики жаловались на подагру. Бывшие офицеры вспоминали турецкую войну. Отставные чиновники судачили о новом губернаторе. Все ждали, что кто-то другой что-нибудь предложит. В речах пассажиров стали проскальзывать истерические нотки, дамы ссорились из-за нечистоты в дамской комнате, бывший жандармский чин грозился застрелить начальника очистительных работ, как только он сюда явится. Старик сенатор требовал у телеграфиста слать срочные депеши в Москву, будучи уверен, что заносы до сих пор не расчищены лишь потому, что никто не знает, что он тут…

Надвигалась ночь. Мороз крепчал. В вагонах становилось все холоднее. Какой-то подросток, болтунишка и фантазер, принес известие, что видел на опушке ближнего леса волчью стаю…

Здесь и проявился в полной мере талант Андреаса. В повседневности он жил, как сонный бог, баловень фортуны, чья жизнь – цепочка малых удач и дружелюбных улыбок мироздания, который не трудится, ибо труд есть одоление, а творит легкое, как шутка, волшебство.

Мосты иных инженеров были тяжелы еще на бумаге, ибо проектировавший их сражался с материей, воевал с законами сопротивления материалов. А мосты Андреаса были мгновенны, как молния, и цельны, как прекрасная рифма, соединяющая два берега смысла.

Однако когда жизнь разворачивалась против Андреаса, выставляла батальоны и полки неприятностей, в нем просыпался другой Швердт, черпающий у трудностей их силу.

Младенцев перенесли в домик станционного смотрителя. Смотрителя отправили на санях в ближнюю деревню за продуктами. Реквизировали из багажных вагонов оставшуюся снедь, приставили чью-то кухарку изготовить горячую похлебку. Вскрыли чемоданы, поделили запасную одежду. Ехавший в поезде врач осмотрел простудившихся, раздал лекарства. Вычистили нужники, починили водокачку. Возвратился смотритель с хлебом, мясом и посудой для готовки, с возом дров. А к утру со стороны Москвы показался паровоз, снежным плугом очищающий пути.

Кириллу было интересно: знал ли Андреас заранее, что за ним наблюдают? Понял по ходу дела? Догадался только потом? Семейная легенда гласила, что Андреас не знал, что на него смотрят. Кирилл, напротив, был уверен, что знал – и показывал свои возможности.

К поезду, шедшему в Москву, был прицеплен салон-вагон. В нем путешествовал Густав Шмидт, сталелитейный магнат – его заводы производили рельсы – и владелец акций нескольких железных дорог. Ветка на Калугу ему не принадлежала, поэтому он не мог приказывать служащим. Скорее, он с интересом наблюдал, как работники справляются (а точнее, не справляются) с ситуацией, и, вероятно, делал для себя выводы о необходимой очистительной технике, устройстве полустанков и отоплении вагонов.

Шмидт был инженер. В России он видел не только перспективный рынок, но и огромное необустроенное пространство, великие силы природы, которые можно и нужно обуздывать. Правда, его собственный технический талант, в отличие от сметки предпринимателя, был, так сказать, конфузливо невелик: он пробовал себя на разных инженерных поприщах, однако прекрасно проектировал только помпы и насосы.

Наверное, Шмидт чувствовал воду, понимал ее характер, и насосные станции, пожарные машины, корабельные трюмные помпы составили его первоначальный капитал. Недруги шутили, что Шмидт качает деньги. А он расширял производство, занялся литьем стали, железными дорогами, получал от военного ведомства заказы на саперное снаряжение для армии. И мечтал подобраться к главному призу – полноценному участию в военных производствах: строить артиллерийские заводы, пороховые и патронные фабрики, заниматься выделкой брони. Но в эту сферу допускали немногих; Шмидту еще только предстояло проложить себе путь туда, потеснив других производителей и поставщиков.

Шмидт – так говорила семейная легенда – некоторое время наблюдал, как Андреас, импровизированный комендант станции, предотвращает катастрофу. А потом, когда пути были очищены, пригласил Андреаса доехать до Москвы в его вагоне.

Инженер встретил инженера, Шмидт – Швердта. А Швердт встретил путешествовавшую вместе с отцом дочь Густава, девятнадцатилетнюю Лизхен (жена Шмидта умерла родами, и он больше не женился).

На этом месте семейное повествование становилось совсем пересахаренным. Кирилл морщился, ему претила сентиментальная встреча на заснеженном полустанке, два поезда, внезапное знакомство, якобы ставшее любовью с первого взгляда. Он морщился – и спрашивал себя: а что, если люди так и жили, так и любили, так и связывали судьбы – будто на слащавой картинке с коробки конфет?

Но чутье подсказывало ему, что он имеет дело с парадной биографией, назидательной сказкой. Возможно, влюбился Андреас. Возможно, Лизхен. Возможно, чувство было взаимным. Но чтобы Густав Шмидт, богач, для дочери которого были открыты самые лучшие партии, выдал единственную наследницу за нищего инженера?

Все выглядело так, что мудрый отец не стал мешать «счастью молодых». Однажды Кирилл, размышляя, подумал, что эта история пахнет так же чисто и неинтересно, как мешочек с лавандой, положенный в шкаф с постельным бельем старой девы. И вдруг слово «лаванда» вытащило за собой, словно за ниточку, другие слова, древние, ветхие: «У Лавана же было две дочери; имя старшей Лия; имя младшей Рахиль… Рахиль была красива станом и красива лицом. Иаков полюбил Рахиль и сказал: я буду служить тебе семь лет за Рахиль, младшую дочь твою… И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее».

Кирилл чувствовал, что нащупал след, но не понимал, почему Андреас был избран в Иаковы. Ведь ничем значительным он впоследствии не отметился, ни одного моста не построил, стал партнером в компании тестя, после его смерти принял дело…

И вдруг Кирилл понял.

Андреас потому ничего и не построил, что Густав взял с него плату за руку дочери; страшную плату. Густав увидел то, чего не видели другие, – что талант Андреаса не только велик, он универсален, пластичен, и сам молодой человек еще не знает своих сил. Не знает, что может стать основателем научной школы или гениальным практиком строительства, изобретателем новаторских инженерных решений, способным построить что-нибудь равное по размаху Суэцкому каналу.